Русский Журнал: О.А.Смирницкая сказала в интервью Русскому Журналу: "Тихомиров - редчайший переводчик, который может переводить неавторскую поэзию, трудность в том, что он обычно не владеет оригиналом, но его выручает замечательная интуиция. Его метод ближе к Петрову, он в известной степени русифицирует текст, не упрощая его". Вы согласны с тем, "что ваш метод ближе Петрову"?
Петрову было, как я понимаю, труднее, чем мне, именно потому, что он владел оригиналом, и то, как он умел преодолеть оригинал, говорит о его величайшей поэтической мощи. Я же перевожу с подстрочника - мне легче. РЖ: Вы всегда переводите с подстрочника? В.Т.: Скажем так: предпочитаю работать с подстрочником. Причем, желательно, с хорошим подстрочником или филологическим переводом, которому могу доверять. Это дает возможность не бороться с оригиналом, который всегда стремится поработить исследователя, а спокойно воспринимать раздельно две его ипостаси - смысловую и графически-звуковую. Потому что рядом с подстрочником у меня всегда лежит оригинал. Для меня перевод это - не перевод текста, а разыгрывание и живописание того, что в тексте происходит. Завет Аркадия Акимовича Штейнберга: "не переводите слова" - вполне согласуется с моей природой. Я знаю, что он, текст (прежде всего древний или фольклорный), всегда самодостаточен - то есть сам в себе несет всю информацию, необходимую для его постижения. Во всяком случае, для поэтического постижения. Это старый и бессмысленный спор - можно или нельзя переводить с подстрочника. Искусство - чуть ли не единственная область человеческой деятельности, в которой цель оправдывает средства. Цель текста, художественно переведенного, - стать явлением русской словесности, русской культуры. Достигается она крайне редко. К примеру, читая бунинского "Гайавату", мы совершенно забываем, что это - перевод, да это и не перевод вовсе, а "Песнь о Гайавате" И.Бунина. С.И.Липкин однажды завершил спор о необходимости для переводчика знать язык оригинала очень точной фразой: "Я думаю (пауза), что переводчику совершенно необходимо (пауза) знать язык (пауза) - русский..." РЖ: Вы сказали "поэтическое постижение текста", что вы под этим понимаете? В.Т.: Ха! Если бы я знал, что это такое, я был бы не художник, а ученый. Поэтическое постижение может быть описано только поэтическим способом - смотрите множество стихов о поэзии, начиная с "когда б вы знали..." и кончая ведическими гимнами Речи. На самом деле, поэтическое постижение текста по сути не отличается от такового же постижения мира. Мир воспринимается как текст, текст - как мир. И сотворение собственных стихов по вдохновению почти не отличается от сотворения перевода. Правда, это "почти" дорогого стоит. Потому что всякое описание мира начинается с видоискателя - с рамки, которым это описание ограничивается. В своих стихах я пытаюсь сделать перевод с языка божеского, и, прежде всего, сам по-своему ограничиваю бесконечный текст мира. Переводя же с человеческого, я имею дело с уже ограниченным миром, рамка уже поставлена - чужая, и при этом внутри нее мир текста (когда это - текст) не бесконечен, но неисчерпаем. Полностью совместить эти две рамки невозможно, особенно, когда имеешь дело с древними текстами - и мир иной, и мой взгляд, а тем более читательский, тоже. Мне представляется, что перевод с одного человеческого языка на другой вообще невозможен... РЖ: Перевод невозможен? Тогда чем же вы занимаетесь? Т.В.: Если оригинал - скульптура, то перевод - рисунок этой скульптуры на плоскости. Иная рамка, иной материал, иные приемы, иная задача. В принципе рисунок-перевод может оказаться столь же неисчерпаемым, как скульптура-оригинал. Я называю это воспроизведением. Кроме того, начиная новую работу, я зеленого представления не имею, как ее сделать, и понимаю только одно - это перевести не-воз-можно! Я этого не умею. РЖ: Об этом говорят многие переводчики. Т.В.: Разумеется. Зато потом все начинают объяснять, как они это сделали. И я тоже. Из этого вырастает то, что называется "теория перевода" - штука, наверное, полезная, но к художественной практике имеющая весьма косвенное отношение. Во всяком случае, моя теория перевода есть объяснение, почему то-то и то-то получилось так-то и так-то в одном случае, а в другом - совершенно иначе. И все это не имеет никакого значения, пока работаешь сам текст. Во время работы я - актер, музыкант, художник и стихотворец одновременно - то есть собственно поэт. Впрочем, об этом уже говорилось: "не переводи слова". Одно могу сказать точно: воспроизведение неавторской поэзии требует от меня состояния импровизации - писания, хотя порой и медленного, но почти без помарок и с голоса. Я всегда проговариваю, пропеваю то, что записываю. И поиск ключа к переводу у меня состоит в многократном проговаривании, выборматывании первых двух-трех десятков строк - до тех пор, пока звук, темп, интонация, слова и смысл не сольются в нечто этакое - незнакомо-странное и пока оно не станет моим. На поиски иногда уходят дни, иногда месяцы, а то и годы. Когда же ключ найден и постоянно звучит во мне, тогда проблем с текстом оригинала уже не бывает, он сам ведет меня... Тогда даже ошибки или неточности подстрочника, о которых, не зная языка оригинала, я вроде бы не должен и подозревать, становятся явными - я на них спотыкаюсь. ЕК: И что дальше? В.Т.: Сначала пытаюсь разобраться, верно ли понял подстрочник. Затем лезу со словарями в оригинал. Как правило, решение находится. Но всегда, нашел или не нашел, я обращаюсь к человеку, который всю жизнь постигал язык и культурный контекст оригинала своим, недоступным мне способом, - научным. Была такая история. Я переводил румынские гайдуцкие песни. Замечательная поэзия! Это был восторг, а не работа. Я их сразу набело печатал на машинке одну за другой и хохотал. Обычно делается 10-15 строк в день, 20 - уже много, а тут вжих - и целая песнь. Рекорд - 800 строк за сутки. И вдруг туда-сюда, так-этак - не идет! Не народная песнь, а какое-то книжное занудство. Весь день провозился с первой строфой - все то же. Звоню В.Гоцаку, он говорит: "Все правильно. Это - одна из первых записей - книжная компиляция". Скачу дальше. И опять спотыкаюсь - какой-то иной звук, темп, все выбивается из общего фона. Оказалось, по происхождению эта песнь черногорская. Книжка получилась восхитительная. Но из-за дурацкого названия много лет простояла на полках магазинов. Вы бы купили "Румынскую народную поэзию"? Я бы и то подумал... Была бы она "Поэзия восточных романцев" или "Гайдуцкие песни" - в миг разлетелась бы. Вышла она в канун перестройки. А вторая книжка с колядками, плачами и магической поэзией так и лежит у меня в рукописи... Единственное неизданное. РЖ: И все-таки, как я понимаю, своя теория перевода у вас есть? В.Т.: Ну, теория - не теория, а некие выкладки на тему, скорее похожие на самооправдание. Я ее торжественно нарек "Теорией потерь и компенсаций". Касается она, пожалуй, только меня и древних неавторских текстов, а связана с "Беовульфом" и остальной древнеанглийской поэзией. Поэзия-то одна, но в моем исполнения для двух книг, изданных в разное время и в разных издательствах, две ее части оказались разительно несхожи - настолько несхожи, что совместить их под одной обложкой без особого предуведомления не получится. Так вот, чтобы объяснить сию странность, мне и пришлось попытаться разложить все по полочкам. Если совсем коротко: перевод как копия оригинала невозможен, перевод - это сплошные потери. И - компенсации потерь. Есть потери неизбежные и невосполнимые. К примеру, потеря эпического сознания и культурного контекста. Современники, вероятно, слушали "Беовульфа" десятки раз и вовсе не ради того, ради чего единожды читаем мы. Имена и события были живы, сюжеты известны. А мы, если любопытны, лезем в комментарий, но на самом деле нас больше всего интересует - "чем все кончится". Есть потери неизбежные, но восполнимые. К примеру, устное бытование текста (а "Беовульфа" я переводил именно таковым, хотя до нас он дошел, естественно, в письменном виде). Они - слушали, мы - читаем. Эта потеря компенсируется, например, интонацией, которой в оригинале нет и быть не могло, но без которой современная русская поэзия не существует. Именно интонация делает для нас стихи живыми. Потери сознательные. Эти жертвы приносятся ради определенных целей. В "Беовульфе", к примеру, я даже не пытался воспроизвести аллитерационное стихосложение, хотя звукопись стоит на своих местах. Заставить моего современника прочесть шесть тысяч коротких строк с паузой после каждой, когда его интересует сюжет... - нет, это слишком! А вот остальная древнеанглийская поэзия, состоящая в основном из коротких текстов, переводилась как письменная, и аллитерация в переводе играет важную роль - акцентирует интонацию. В результате - полное несходство с "Беовульфом". И только что мне пришло в голову, что главная невосполнимая потеря - потеря языка оригинала (что равняется полному описанию мира) при большой удаче восполняется-таки языком перевода (тоже полным, но инаким описанием мира). РЖ: "Беовульфа" и " Древнеанглийскую поэзию", насколько я знаю, вы переводили в сотрудничестве с О.А.Смирницкой. Этому предшествовали какие-нибудь другие совместные работы? В.Т.: Нет, "Беовульфа" я делал не с О.А., хотя она сыграла решающую роль во всей истории перевода и издания "Беовульфа". Переводил я его, пользуясь несколькими переводами на современный английский. Все началось с А.А.Штейнберга, к которому я со своими стихами попал через А.М.Ревича. (Прошу прощения, но у меня все-таки язык не поворачивается Акимыча именовать, как должно по протоколу, Аркадием Акимовичем Штейнбергом.) Акимыч сделал мою судьбу, то есть жизнь. Именно жизнь, а не меня - меня выделывали мама и мой учитель - Александр Яковлевич Ворошильский. Акимыч же толкнул меня в перевод, у него я познакомился со своей будущей женой, он мне сосватал дом в деревне, где мы живем уже тридцать пять лет. Он же подарил мне идею перевести "Беовульфа". Дальше была целая эпопея поисков ключа к переводу, а также ученого, который взял бы на себя редактирование, статью и комментарии. Эти поиски по цепочке привели меня сначала в Ленинград к М.И.Стеблину-Каменскому, а от него к Ольге Александровне. Так мы познакомились, и именно с ее помощью я нашел-таки окончательный ключ к "Беовульфу". Однако быть научным редактором перевода она категорически отказалась, полагая себя не лучшим знатоком древнеанглийской поэзии. Предложила вместо себя действительно одного из лучших тогда специалистов - А.Либермана из Ленинграда. Он и был научным редактором, он же написал комментарий и прочее. Только вот беда - "Беовульф" уже чуть ли не в верстке, а Либерман как раз в этот момент навсегда убывает за пределы СССР. По тогдашним временам это значило, что статья и комментарий должны быть сняты. Как можно издавать "Беовульфа" без них? Проблема мне казалась неразрешимой. Вот тут-то О.А. в последний момент, насколько я знаю, прямо в Шереметьево, юридически оформила эти тексты на свое имя, и вышли они из печати за ее подписью. Само по себе это - поступок, на который тогда не всякий решился бы! Но то, что произошло дальше, раз и навсегда вселило в меня глубочайшее уважение и приязнь к О.А.Смирницкой не только, как к человеку, но и как к ученому редчайшей и наилучшей формации. "За моей подписью, - приблизительно так сказала она мне, - опубликована работа высочайшего класса, и я должна соответствовать". И, отложив все, она на много лет вплотную занялась древнеанглийской поэзией. Тогда-то и была выпущена книга "Древнеанглийская поэзия" в "Литературных Памятниках". РЖ: С кем еще из ученых вы сотрудничали? В.Т.: Мне везет на людей, в том числе и на ученых. Скажем, не согласись Татьяна Яковлевна Елизаренкова помочь мне в работе над "Ригведой" - не было бы этого моего перевода, может быть, важнейшего из всего, что написано моей рукой. А то, что Т.Я., человек на редкость бескомпромиссный и не терпящий профанов, согласилась - это просто чудо. Правда, к этому чуду приложил руку А.Я.Ворошильский лет за двадцать до того - благодаря ему ключ к переводу "Ригведы", как оказалось, у меня был готов. И я пришел к Т.Я. с двумя уже написанными гимнами. Разговор состоялся примерно такой:
РЖ: По словам М.Я.Бородицкой, перевод "Ригведы" вам диктовали. У нее было сходное ощущение от "Троила и Крессиды" Чосера... В.Т.: Да нет, это была не диктовка, а нечто другое. Дело в том, что текст "Ригведы" не может и не должен быть прочитан однозначно. Не на уровне понимания, а на уровне синтаксиса. Поэтому ключом к переводу стала известная фраза: "Казнить нельзя помиловать". В нашем сознании существует альтернатива: казнить или помиловать, а в ведийском тексте иначе, а именно: "Казнить Нельзя Помиловать" - без знаков препинания. Оба утверждения сливаются, приобретают некий единый смысл, "нельзя" оказывается в центре, но и оно несамостоятельно - нельзя и казнить, и помиловать, нельзя ни казнить, ни помиловать и т.д. Более сложные предложения на двойных, тройных управлениях могут нести великое множество смыслов, иногда противоположных, но, как ни странно, непротиворечивых. Оригинал "Ригведы", как я понимаю, устроен во много раз сложнее. Но не потому, что текст "зашифрован" от непосвященных, а потому, что таковым был ведийский язык и сознание. Они познавали мир иными способами, чем мы, и для иных целей. Главной сложностью для меня оставалось то, что я имел дело со Священным Текстом и возглашали его божественные поэты - Риши. А кто я такой, чтобы пытаться воспроизвести Священный Текст? С моей стороны это было бы если не святотатство, то грех. Этот препон я не столько преодолел, сколько обошел несколько спекулятивным способом: "если весь объем ведийского языка содержится в тексте "Ригведы", то "Ригведа" содержится во всем объеме русского языка" - формула эта мне и сейчас представляется верной. Поэтому я писал этот текст только в том случае, когда язык работал со мной, а не я с языком, как то бывает обычно. Описать это состояние, пожалуй, не смогу, но оно позволяло мне записывать строку за строкой без запинки. И я никогда не прочитывал гимн целиком и не заглядывал в комментарии. Потому что при всем моем желании я все равно ничего не знаю и не могу знать об этом тексте. Важнее всего было не привносить в него свое понимание. Отказаться от каких-либо концепций. "Не знаю" - стало важнейшим ключом. Тут-то я, кстати, и понял, зачем мне дана вместо памяти - черная дыра. Я ничего не помнил ни из индийской мифологии, ни из философии, хотя до того было начитано немало. Однако с самого начала сделал глупость. Мне хотелось хоть как-то убедиться в том, что текст, написанный моей рукой, имеет какое-то отношение к "Ригведе", и я откомментировал первый из переведенных гимнов. А потом - по тихой своей наглости - отдал эти выкладки на рассмотрение Татьяне Яковлевне. Она же, посмотрев, сказала, что все это - чушь собачья (не помню, в таких ли выражениях), однако... совпадает с комментарием Саяны (кажется, XIII века). Мне бы на этом и закончить, а я проделал то же самое еще с несколькими гимнами, прекратив эту дурь только после того, как понял, что сам же создаю то, от чего убегаю, - свою концепцию. Пришлось на некоторое время прекратить работу и постараться забыть. РЖ: Значит, для вас самым важным было профанное начало? В.Т.: В некоторых случаях, а в случае "Ригведы" особенно, не знать и не уметь оказывается куда важнее, чем знать и уметь. И вообще, всегда помню слова мамы: "Никогда не делай то, что умеешь". РЖ: Не собираетесь продолжить перевод "Ригведы? В.Т.: Тогда я (правда, с некоторой тревогой) думал, что положу остатнюю жизнь на это дело. Но, слава Богу, Татьяна Яковлевна пресекла эти мои намерения. РЖ: Почему "слава Богу"? В.Т.: А потому что, пропустив через себя всего две с половиной тысячи строк из пятидесяти, я вышел из этой работы человеком с совершенно другим зрением и слухом. Я не только надолго перестал писать собственные стихи - какие уж там стихи после "Ригведы", куда хуже - для меня на несколько лет перестала существовать вся русская поэзия! Вся - кроме Пушкина! Тогда-то я понял, что Пушкин - не просто гений, он - Риши. И все, что он написал - поэзия, проза, письма, записки, - все это вместе есть Священный Текст - то есть полное описание мира. Тогда же я обнаружил, что стихи его - это поток Речи. Уберите знаки препинания и посмотрите... Нет, придется мне все-таки прочесть вам одну строфу, иначе непонятно. Это из "Гимна-Загадки". Правда, мне все время чудится, что этот гимн состоит из сплошных ответов. В оригинале - одна строка, четыре одиннадцатисложных стопы. Вот как звучит формула в переводе: "Недвижимо быстротечная дышит жизнь подвижно твердая в водотоках жизни дух по смерти бродит свободно бессмертный со смертным одноутробный". Записанная строфой, она становится прозрачней:
Недвижимо быстротечная дышит
Я назвал ее "определение жизни", а что она на самом деле - не знаю. "Недвижимо быстротечная дышит... дышит жизнь... дышит жизнь подвижно твердая... жизнь подвижно твердая в водотоках... в водотоках жизни... в водотоках жизни дух... жизни дух по смерти бродит... бродит свободно... свободно бессмертный... бессмертный со смертным... бессмертный со смертным одноутробный..." и т. д. Сколько здесь возможных вариантов - я так и не сосчитал. Но, опять же по своей тихой наглости, на семинаре молодых биологов под Дмитровым прочитал доклад на тему "Перевод "Ригведы" и генетический код". В коем сообщил почтенной публике, что в оном коде неизбежно должен быть скачущий ген. Открыли его годом-двумя позже. Ясно мне одно - я не мог ни придумать, ни выделать такой текст. Какое он имеет отношение к оригиналу? Наверное, никакого, хотя я шел слово за словом. Это не ведийская веда и не может быть ведийской - она взята из русского языка. РЖ: Вы по образованию биолог. Как вы пришли к переводу? Т.В.: Точнее, географ. Геоботаник. Однако поступая на геофак МГУ, я твердо знал, чем буду заниматься в жизни - стихотворством. Начинал я, правда, с прозы. Писал рассказы под Паустовского. РЖ: Сколько вам тогда было? Т.В.: 14. В 14 мама дала мне полную свободу - ты взрослый, ты - свободный человек. Я тут же наделал кучу глупостей, в частности сбежал из школы и чуть не замерз, заблудившись в тайге, зато заимел некий генеральный план жизни - и план этот самым странным образом осуществляется. А на геофак я пошел ради свободы и свободного времени - хотя с детства занимался животными и растениями, что тоже сказалось на выборе. А писательство и стихотворство - тут я решил, что ежели сам не научусь, то никто меня не научит. Правда, пять студенческих лет вместо того, чтобы учиться, я в свое удовольствие мотался по экспедициям и бездельничал. РЖ: А потом? В.Т.: И потом тоже бездельничал. Сначала похерил обязательное распределение и проработал года два в школе - про то особая история, я ее записал под названием: "Антипедагогические опыты в год пятидесятилетия советской власти". Эти забавные и небезопасные по тем временам игры входили в генеральный план. Изначально терпеть не мог школу, но обязательно хотел докопаться, кто или что тому виною. На уроках географии, в частности, у меня шла литература - не та, конечно. К тому времени я уже познакомился с Акимычем, и он уже предложил мне, своим особенным голосом, с оттяжкой: "Володя, а почему бы вам не попереводить?" Через пару дней я приволок ему "бандуру" - "Лабораторию" Браунинга, по которой он хорошенько проехался. Недели через три я принес сонет Китса. "Это уже можно в любую антологию", - сказал он. Потом первые публикации - Фефер, Навои... РЖ: Считаете Штейнберга своим учителем? В.Т.: Ох! Однажды я уже пытался публично ответить на этот вопрос - и был не понят. У Акимыча не было учеников - во всяком случае, я не был учеником, - потому что он не был учителем, у него не было школы. Он был для этого слишком живым человеком. Меньше всего мы с ним толковали о литературе и переводе. Но он сделал для меня (и не только для меня) куда больше, чем может сделать учитель: точно определил группу крови и столкнул с обрыва в омут - учись плавать. "А почему бы вам, Володя, не перевести "Беовульфа"? Дарю". Акимыч не учил, а одаривал - вот, пожалуй, точный глагол. Впрочем, был один момент обучения, как озарения, - это, когда я прочел замечательное его стихотворение Топырчану. Именно - его стихотворение Топырчану:
Стихи, которые совсем не пахнут переводом! Кроме двух строчек. Тогда я об этом сказал Акимычу. Сейчас вспомнил, потому что опять споткнулся. РЖ: Какие это строки? Т.В.: "Самоцветы ожерелий, жемчуга и хрустали"... и сколько я ни бился, не могу понять, почему они "свистят", почему от них разит переводом. Однако, прочтя это стихотворение, я пришел в бешеный восторг - я понял, что такое перевод! Вот и вся учеба. РЖ: То есть "хороший" перевод не "пахнет переводом"? В.Т.: "Хороший" не совсем правильное слово. РЖ: Адекватный? В.Т.: Нет, нет. У переводов самые разные задачи. Высшая: стать фактом отечественной литературы - при удаче такой перевод уже и не перевод. При неудаче переводы остаются в разряде, который можно назвать "информационным", - они так или иначе знакомят читателя с текстом. РЖ: Есть мнение, что поэзию должны переводить поэты, а не филологи, которые засушивают текст. В.Т.: Да пусть переводит всякий, кто хочет или кому необходимо. Среди ученых были и есть отменные стихотворцы. Среди переводов, научных по назначению, встречаются подлинные шедевры поэзии. К примеру, "Дхаммапада" в переводе В.Н.Топорова - с юности не расстаюсь с этой книгой. Филологи занимаются самым чистым из информационных переводов. А я из всех возможных видов информационных переводов предпочитаю подстрочники. Из них получаю куда больше, чем из прочих. Чего совершенно не выношу, так это мертвого, сушеного, безликого и прочее языка. Кстати, мы с Аркадием Акимовичем мало говорили о литературе, зато много о языке. Язык он знал, как никто, но этого мало - он жил в нем и чувствовал его не хуже деревенских бабок. Не удивляйтесь, это - комплимент, как говаривал Акимыч, размером с холодильник. Думаю, он бы его понял и принял с удовольствием. Может быть, именно поэтому он и сосватал мне дом в деревне. РЖ: А какое отношение жизнь в деревне к имеет вашим переводам? Т.В.: Самое прямое. Я назвал двух моих учителей - А.Я.Ворошильского и маму. Третьим учителем была деревня. Общаясь с деревенскими старухами, царство им небесное, я как раз и понял, что язык мало знать, в нем надо жить и чувствовать его. А еще - там я научился отключать свое городское интеллигентское сознание и воспринимать мир, как они, единым языковым мифологическим пространством, в котором мое "авторское я" мало что значит. РЖ: Как сейчас вы относитесь к своим переводам? Не считаете, что переводчик на протяжении жизни должен возвращаться к своим работам и переводы должны развиваться вместе с ним? О.А.Смирницкая сказала, что свои переводы скальдической поэзии не стала бы редактировать, но "...так как саги для меня живая литература, меняется и мое отношение к переводам саг". В.Т.: Думаю, причина, по которой О.А. готова править саги, но не стихи, заключается, прежде всего, в том, что проза может иметь множество равноправных вариантов - в том и сложность перевода прозы, а стихи - единственный. Поэтому к написанному - не возвращаюсь, оно уже как бы и не мое. РЖ: Хорошо, тогда спрошу иначе: случались ли у вас неудачи? Т.В.: А як же! Была такая замечательная серия книжек - песни народов СССР с пластинками в придачу. Я перевел для нее мордовские плачи, дивные башкирские песни, еврейские, которые, кажется, так и не вышли, а жаль, я там порезвился - таки исполнил их с хорошим одесским акцентом. А вот татарские - полный провал. Проклятые бейты, парные рифмы, так и остались книжными стихами. РЖ: А какие из своих переводов любите больше других? В.Т.: Румын и ирландцев. К ним, пожалуй, добавлю "Жемчужину" - это английская богословская поэма ХIV века. Она еще не опубликована, но скоро, надеюсь, будет. Исландцев, особенно ХVII века. Самое важное - это, конечно, "Ригведа". Но сейчас я больше всего люблю "Старшую Эдду" - потому что она в работе. РЖ: И все же, начни вы все сначала, что вы теперь перевели бы иначе или вообще не стали бы переводить? В.Т.: Хоп! Вот вопрос! Если его чуть-чуть повернуть, получится: "Что я перевел бы из того, что перевел, если бы мог не заниматься переводом?" Ответ: "Не знаю. Может быть - ничего". Ведь я не профессиональный переводчик. Хотя перевод всегда был и остается моим единственным источником дохода. Из этой финансовой зависимости, между прочим, и произросла великая советская школа. Что перевел бы А.Штейнберг, будь у него рента? Не знаю. Может быть, одного лишь Ван Вэя. Или - Липкин, почти всю жизнь писавший свои удивительные стихи в стол? А Тарковский, у которого от восточных переводов голова болела? В конце концов, перевод - это ремесло, которым поэты зарабатывали на жизнь. Чтобы заработать на жизнь ремеслом, нужно уметь делать то, что делаешь. Для добротного информационного перевода этого бывает достаточно. А чтобы быть художником - наоборот, не должно уметь то, что делаешь, но, отказавшись от своего умения, всякий раз начинать все сначала. Думаю, именно поэтому перевод поглотил-таки многих замечательных поэтов. Зато и породил многих замечательных поэтов-переводчиков. И одно другого, наверное, стоит. Из этого, кстати, напрашивается вывод: поэт, если он поэт, никак не может быть профессионалом. Поэт-переводчик - тожe. А переводчик - может.
|
