МИОРИЦА

Горной луговиной,
Райскою долиной
Гонят по зелёну,
По крутому склону
Три отары рунных
Пастуха три юных:
Один молдаванин,
Другой унгурянин,
А третий врынчанин.
Чабан-унгурянин
Да чабан-врынчанин
Втайне пошептались
Да и столковались:
Сумерки падут
И они убыот
Парня молодого,
Парня из Молдовы.
Он пригож и справен,
И усердьем славен:
Нет руна такого
У кого другого,
И коней резвее,
И собак вернее.
Ярочка-овечка
Завита в колечки,
Третий день все блеет,
Словно бы болеет,
И не ест — говеет.

« Ярочка-овечка,
Белые колечки,
Что с тобою, право?
Блеешь, будто травы
Стали не по нраву.
Или из-за хвори
У овечки горе?» —
«Ой, хозяин, надо
Повернуть все стадо
К темным деревам —
Там трава есть нам,
Там и тень есть вам.
Да зови скорее
Пса, что всех вернее,
Самого большого,
Сильного и злого.
Заночуешь тут,—
Тут-то и убьют
Тебя унгурянин
Да чабан-врынчанин».—
«Миорица-ярка,
Вещая знахарка,
Коль на луговину
Я паду и сгину,
Пусть мне унгурянин
Да чабан-врынчанин
Могилу отроют
И землей покроют
Здесь вот, за кошарой,
Чтоб я был с отарой,
Чтоб слышны в могиле
Мне собаки были,—
Так ты им скажи.
Мне же положи
Сделанный с любовью
Флуер в изголовье,

Флуер мой из бука,
Он утешит муку,
Флуер мой бузинный
С песнею старинной,
Флуер костяной
С пляской огневой.
Ветер флуер тронет,
Флуер мой застонет,
Овцы встрепенутся,
К флуеру сойдутся,
Слезы их польются.
Обо мне вспомянут,
Слезы в землю канут.
Но про смерть, смотри,
Им не говори.
Скажешь им: женился,
У чужих прижился,
В жены взял девицу,
Всей земли царицу.
Свадьба пировала —
Вдруг звезда упала.
А над головою
Солнышко с луною
Мне венец держали,
Дружками стояли
Ели да платаны,
Облачась в туманы,
Черная скала
Батюшкой была,
Птицы, как свирели,
Пели, свиристели,
Чаши были — гнезда,
Свечи были — звезды.
Если ж, Миорица,
Встретиться случится
С матушкой родимой,

Горестью гонимой,
Что с утра по лугу
Мечется с испугу,
Слезы проливая,
Слезно вопрошая:
«Кто сынка видал?
Кто его встречал?
Тонок он, как свечка,
Хоть продень в колечко,
Щеки у сынка —
Пена молока,
Усы у сыночка
Вроде колосочка,
Кудри у него —
Ворона крыло,
А глазами вышел
Он чернее вишен».
Миорица, ей
Сердца не разбей.
Скажешь ей: женат
Он у райских врат,
В жены взял девицу,
Всей земли царицу.
Ей, моя отрада,
Говорить не надо,
Что на свадьбе стало,.
Как звезда упала,
Как платан да ели
Дружками шумели,
Как попом была
Черная скала,
Пели не свирели —
Птицы свиристели,—
Чаши были — гнезда,
Свечи были — звезды».

ИЛИНКУЦА

Как в четверг да поутру
Шла Илйнка по воду:
На заре она вставала,
Черны очи умывала,
Да с бадеечкой в руке
Подошла к Дунай-реке —
Да и глянула на Дунай-реку!
По реке плывет каик,
А на нем шатер велик,
Весь в зеленых платнах
Да в узорах знатных,
Да снаружи весь лощен —
По Илинку оснащен!
Как Илйнка увидала,
Так бадеечку бросала,
Да спешит домой вернуться,
Да и кличет Илинкуца:
«Мать, ты, матушка моя,
Спрячь куда-нибудь меня —
Меня турки идут брать!»
А как мать-то услыхала,
Так ворота затворяла
Да брала мотыгу мать,
Чтоб могилку выкопать
Там, где мята под окном,
Чтобы ветер от полудня
Веял мятой прямо в дом!
Только кончила копать,

Турки начали стучать,
За воротами кричать:
«Йоргуляса, Шандруляса,
Нам ворота открывай,
Илинкуцу подавай!»
Йоргуляса им в ответ:
«Умерла моя Илинка,
Под окном ее могилка,
Там, где мята под окном,
Чтобы ветер от полудня
Веял мятой прямо в дом!
Коль не верите, подите
На могилку поглядите».—
«Шандруляса, Йоргуляса,
Куда Шандру подевался?» —
«В град Брашов мой муженек
Побежал купить платок
Для Илинки, для дочурки».
Вовсе осерчали турки,
Осерчали, привязали,
Привязали Йоргулясу
За припечные балясы,
Где огнем пылает печь,
Да и стали груди сечь,
Стали солью посыпать!
Тут сама сказала мать:
«Турки, турки, пощадите,
Путы мне ослабоните
Да подите в огород —
Илинкуцу там вяжите!»
Турки это услыхали,
Йоргулясу отпускали,
Илинкуцу отыскали
Да и накрепко связали.
И направили каик
По Дунаю напрямик

По самой серединке!

Сказала им Илинка:

«Турки, турки, пощадите,

Путы мне ослабоните,

Дайте Илинкуце,

Дайте мне, юнице,

Заплести косицы!»

Развязали Илинкуцу,

И сказала Илинкуца:

«Быть рабыней в басурманах,

Быть служанкой у поганых? —

Лучше мне кормить, однако,

Рыбу и рака!»

Да тихонько опустилась Илинкуца

На дно

Да и турок утопила заодно!

Лишь один выплывал,

Выплыл, воротился,

Воротился да сказал:

«Йоргуляса, Шандруляса,

Дочь твоя пошла на дно,

С ней и турки заодно».

МАСТЕР MAНОЛЕ

Негру-водэ встал,
Вставши, возмечтал:
«Если б меня бог
Да сподобить мог,
Дал бы я приказ,
Княжий мой указ,
Чтоб построить враз
Божий храм священный,
Необыкновенный,
Мне в поминовенье,
Всем на загляденье
И на удивленье».
Князь себе мечтает,
Думает, гадает,
Где найти, не знает,
Мастера, чтоб мог
Выполнить урок,
В деле был отчаян,
Слову был хозяин.

Не в лесу, не в поле
Нашелся Маноле —
Зодчий и зиждитель,
Каменщик, строитель:
Он и план составит,
Он и храм поставит,
И всегда конец —
Дел его венец.

Будет храм не гож,
То и плата — грош,
Станет против речь —
Головенку с плеч,
Ручки отсекут,
Тело псам швырнут.
А для дел для прочих —
Дюжина рабочих,
Еще девять зодчих,
Знатных в землях отчих.
Маноле десятый,
Он у них вожатый.

По Арджешу вниз,
Где лозняк навис,
Едет Негру-водэ
С кучею народа:
С дюжиной рабочих
Да десятком зодчих.
Местность озирают,
Место выбирают,
Строить где — не знают —
Церковь для моленья,
Всем на удивленье.

Ехали, скакали,
Местность озирали.
Видят на отроге
При большой дороге —
Стройный паренек.
Он овец стерег,
На дуде играл,
Вовсе не скучал.
Негру-водэ стал,
Молча постоял,
А потом сказал:
«Слушай, паренек,
Ты овец стерег,

Всюду их гонял,
Часом не видал
Старых стен забытых,
От людей укрытых?
Если их видал,
Ты бы мне сказал,—
За то, молодец,
Три сотни овец
С сотней ягнят
Да двух чабанят
Дать буду рад».—
« Негру-господарь,
Я овец пасу
По лугам, в лесу,
И, правду сказать,
Довелось видать:
Стоит стена,
Вся во мху она,
Никому не нужна.
Если бы сейчас
Овец я не пас,
Я бы показал,
Где стену видал».

Водэ что сказал?
«Эх, ты, пастушок,
Славный паренек,
Крестьянский сынок!
Потеряешь овцу,
Дам двух молодцу,
Двух потеряешь,
Девять получаешь!»
Буковый листок!
Юный паренек
Только про награду
Услыхал, как стадо
Бросил без пригляда

И повел с собой
Князя с гурьбой
Каменщиков, зодчих
И прочих рабочих
Вместе с Маноле,
Славным всех боле.
По Арджеш-реке
Берега в лозняке,
А за кустами,
За деревами,
За чертополохом,
Поросшие мохом,
Еле видны
Останки стены,
Словно в землю врытой,
Всеми позабытой.
Негру-водэ рад.
Думою объят,
Водэ постоял
Да и приказал:
«Двенадцать рабочих,
Девятеро зодчих,
Знатных в землях отчих,
Маноле десятый,
Всем вам вожатый,
Беритесь за дело,
Чтобы все кипело,
Возводите смело
От прочной основы
До самого крова
Невиданный храм
На память всем нам,
Чтоб молиться там!
С виду особный,
Красы бесподобной!
Только смотрите,

Не подведите!
Пусть в мире другого
Не будет такого,
На зависть царям,
Государям-князьям!»

Взгляд Маноле кинул,
План в уме прикинул,
Мешкать не стал,
Веревку достал,
С привычной сноровкой
Разметил веревкой
Место для храма.
Без шума и гама
Мастера взялись
Класть стену ввысь,
Только дивись!

Листья лебеды!
Тщетны все труды,
Вотще, что есть мочи,
Трудятся до ночи,
Пот слепит им очи.
Весь их труд дневной
В поздний час ночной
Кто-то одним махом
Равняет с прахом.
День прошел за так,
И другой за так,
Третий тоже так,
Вся неделя —так.
Мастера не ждут,
Стену, знай, кладут,
Лишь Маноле злится,
Перестал трудиться,
Думою томится:
«Что могло случиться?»

Лег он почивать.

Лишь улегся спать,
Как увидел он
Необычный сон.
А с постели встал,
Мастерам сказал:
«Эй, вы, девять зодчих
С дюжиной рабочих,
До труда охочих,
Бросьте все дела —
Весть до нас дошла.
Пока ночью спал,
Чудный сон видал:
На княжей стене,
Привиделось мне —
Экая мура!—
Стоит немчура,
Фертом стоит,
Мне говорит:
Сколько б ни трудился,
Сколько б я ни злился,
Все равно вперед
Дело не пойдет,
Если не вмурую
В стену глухую
Женщину живую,
Мне иль вам родную!
Так что, мастера,
Приспела пора
Поразмыслить нам:
Если будем храм
Всем на удивленье
Строить для моленья,
То поклясться дружно
На иконе нужно
Солью и хлебом,
Жизнью и небом:

Всяк, придя домой,
Будет нем с женой.
Та, что первой встанет,
По росе в тумане
Раньше к нам придет,
Ту беда и ждет».

Ветка ягод волчьих!
Двенадцать рабочих,
Девятеро зодчих,
Хоть клялись сурово,
Не сдержали слова.
Всяк, придя домой,
Говорил с женой,
Всяк своей жене
Наказал: к стене
Утром не ходить,
Коль желает жить!

Расцвела сирень!
Наступает день,
Стену с утра
Кладут мастера.
Лишь Маноле стоит,
Молитву творит,
На дорогу глядит.
Ждет Маноле, ждет:
Кто-то там идет,
Все идет, идет
И с собой несет
Завтрак в узелке,
А в другой руке
С вином баклажка,—
Нести не тяжко,—
Чтоб поесть, попить.
Вот уж различить
Можно, что она —
Мастера жена.

Все идет, идет,
Не спеша бредет
Женушка его,
Лапушка его,—
Знала б для чего!
Увидал Маноле,
Почернел от боли.
Сердце занялось,
Кровью облилось,
Грудь сдавила жалость,
И мольба прорвалась
Со слезой горючей,
Чтоб от неминучей
Беды упасти,
Смерть отвести:
«Сделай, боже, милость,
Чтобы разразилась
Буря — и сплошной
Дождь повис стеной.
Жена б ужаснулась
И домой вернулась.
Пусть жену другую,
Не мою, чужую,
В стену замурую».
Бог на то и бог —
Мастеру помог.
Он молитве внял,
Страшный дождь наслал.
Дождь навис стеной,
Стал ручей рекой.
Ливень проливной
Залил все водой.
Горе молодице —
Идет, не боится.
Как рекою вброд,
Все идет, идет,

Бредет по дороге.
Маноле в тревоге,
Страх его объял,
Ужас обуял.
Мастер вновь воззвал:
«Нашли, боже, ветер,
Сильнейший на свете,
Что деревья рвет.
Пусть ее вернет!
Если не вернется,
Смерть принять придется
В каменном колодце».
Внял молитве бог —
Дунул ветерок.
Как задул, задул —
Горы повернул,
Дерева согнул,
А жена идет
Все вперед, вперед,
Скоро уж дойдет!
Мастер увидал,
Тяжко завздыхал,
Вновь молиться стал:
«Боже, сделай так,
Чтоб спустился мрак
С неба до земли —
Хоть ты глаз коли!
Женушка моя,
Лапушка моя
Мраку ужаснется,
Ноженькой споткнется,
Узелок уронит,
Баклажку обронит.
Милостивый боже,
Прикажи построже,
Чтоб она пошла

Поискать вола.
Вот уж год прошел,
Как пропал тот вол —
Бегали, шукали
Да не отыскали.
Мне б ее сдержать,
Только б переждать,
Дождаться другую,
Ее-то живую
Я и замурую
В стену глухую».
Бог молитве внял,
Мрак такой наслал
По-над всей землей —
Каждый стал слепой.
А жена идет
Все вперед, вперед.
Споткнулась, упала
Да тут же и встала,
Узел обронила,
Баклажку разбила.
И опять пошла
И вола нашла,
К мяснику свела,
Тот забил вола;
Мяса наварила,
Собрала, что было,
И к мужу опять
Бросилась бежать.
И во тьме бредет
Все вперед, вперед,
И явилась —вот!
А бедный Маноле,
Мастер Маноле
Потемнел лицом,
В горле слезный ком.

Говорит с трудом:
«Девятеро зодчих,
Двенадцать рабочих,
Вы ее возьмите,
Камнем обложите,
Вмуруйте живую
В стену глухую».
Каменщики враз
Поняли приказ.
С шуткой, усмешкой
Рукою поспешной
Камень несут,
Стену кладут.
Горюшко-горе!
Не до шуток вскоре
Стало молодице,
Как тут не взмолиться:
«Двенадцать рабочих,
Девятеро зодчих,
Может, это шутка,
Да от шутки жутко!»
Маноле услыхал,
Только повздыхал,
Слова не сказал.
Растет стена —
До колен она.
Стена растет —
Уже по живот.
Аж до самых глаз
Стена поднялась.
Мастера не ждут,
Камень кладут
За рядом ряд,
Спешат, спешат.
Слышат за стеной
Голос глухой:

 «Маноле, Маноле,
Муж мой дорогой,
Ненаглядный мой,
Стена придавила,
Дышать нету силы.
Течет молоко,
А сынок далеко!
Криком дитя
Зашлось не шутя!»
Маноле услыхал,
Тяжко завздыхал,
А жене сказал:
«Помолчи, жена!
Богу ты нужна.
Ож тебя возьмет,
В небо вознесет.
Мы же слезы скроем,
Божий храм построим,
Церковь для моленья
Всем на удивленье».—
«А кто для сынка
Найдет молока?» —
«Зыны вечерком
Напоят молоком».—
«Кто его умоет?» —
«Дождю пойти стоит,
Он-то и умоет».—
«А кто укачает?» —
«Ветер вон гуляет,
Пусть зыбку качает,
Понянчит сынка,
Не вырос пока!»

Мастера глядят:
Все пошло на лад.
Вот конец трудам —
Славный вышел храм...

Кони — восемь цугом,
В парах друг за другом —
Мчат со всех ног
Княжий возок.
Едет Негру-водэ,
А с ним воеводы,
Храму подивиться,
Богу помолиться.
Всякий, кто был там,
Дивился на храм.
Луна обомлела,
Солнце побледнело!

Листья истода!
Сам Негру-водэ,
Воззрившись на храм,
Дивясь чудесам,
Речет мастерам:
«Двенадцать рабочих,
И вы, девять зодчих,
Маноле десятый,
Всем вам вожатый,
Вы дело свершили,
Мне угодили.
Награде быть царской:
Всем чин боярский!
Но обождите,
Руку прижмите
К сердцу, скажите:
Доведется вам
Строить новый храм
Для поминовенья,
Всем на удивленье,
Будет он красивей,
С виду горделивей?»

Острая осока!
На крыше высоко

Маноле стоит,
Стоит и молчит.
А девять зодчих
С дюжиной рабочих
Переглянулись,
От спеси раздулись:
«Князь Негру-водэ,
И без руковода,
Если сойдемся,
За дело возьмемся,
Новый план составим,
Храм другой поставим
Богу для моленья
И для поклоненья —
Этого красивей,
С виду горделивей,
Выше, особливей!»

Листья истода!
Тут Негру-водэ
Подумал, помолчал
Да и приказал
Лестницы убрать:
Век им вековать
Под небом, на крыше,
Что деревьев выше.
Пусть их ветер бьет,
Пусть их дождь сечет,
Пусть их голод гложет,
Жажда муки множит.
Смерть их успокоит —
Никто не построит
Храма для моленья
И для поклоненья,
Этого красивей,
Выше, горделивей!

Рабочие, зодчие,

До жизни охочие,
Это увидали,
Крылья ладить стали
Из дранки, из тонкой,
Из сухой и звонкой.
Взмахнули крылами,
Взлетели орлами,
А кто где упал,
Тут же камнем стал.
И бедный Маноле,
Мастер Маноле,
Как умел, так сладил,
Крылья изладил,
Где на землю лег,
Повелел там бог
Явиться кринице
С чистой водицей.
Поверх — изваянье:
Слово из Писанья! —
Бояре, добром
Вспомните о нем!
Не случись того,
Не пел бы про него!

ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС

ЙОВАН ПОРТОВАЯ,
РЕКА ЧЕРНА И ЗМЕЙ

Хай, зеленая рожь!

На кургане дождь, дождь,

Там три дни дождь, дождь,

Моросит он,

Моросит он,

Как из сита,

Как из сита...

Там вечор вставал,

Будто кто его позвал,

Йован

Йоргован,

Сын овчара

Из кошары

Йоргована-

Великана,—

Сам велик да силен,

Разрази меня гром!

Увидал Йован во сне

Гору в ихней стороне,

А вокруг по ней

Лег змеище-змей,

И куда ни поползет,

Там он, змей, коров крадет —

Дойную коровушку

Да невесту-девушку:

Накрадет из разных мест

Да и съест

В один присест.

Диво дивное!
Чудо чудное!
Что же сделал Йован?
Он в четверг да в туман,
По росе да на заре,—
А туман-то по спине,
А и ноги все в росе,—
Со двора выезжал.
Диво дивное!
Впереди кобель бежал.
Чудо чудное!
Свора гончих в поводке
Всем на поглядение,
Соколята на руке
Всем на удивление.
Диво дивное!
Что гнедой у него —
Дите львиное,
А седло у него —
Голова змеиная,

А уздечка —

Два змеечка:

Зубами впились,

Хвостами сплелись,

А подпруги —

Две гадюки:

Он словил их

Да скрутил их.

Он из дому выезжал,

На коне три дни бежал

Все по Чёрне вверх, вверх

И приехал. Эх! —

Зелен лист ракит!

Тут он Черне говорит:

«Коль умеешь течь,

Так умей и речь,

Черна, Черница,
Сестра, сестрица.
Ты умерь-ка прыть,
Хватит землю рыть,
Покажи мне донышко,
Обнажи мне бродишко,
Чтобы мне пройти,
На коне пройти».
А река в ответ:
«Брат Йован
Йоргован,

Мэй, видать, ты смел,
Коль сказать посмел!
Обнажу я донышко,
Покажу я бродишко,
Чтоб коню пройти,
Да сперва найди
Мне стерлядок да севрюг —
В мою воду напусти,
Чтобы им расти
Да плодиться
В моей водице».
Тут Йован пошел,
Стерлядей, севрюг нашел —
Напустил в водицу,
Чтобы им плодиться.
Обнажила Черна донышко,
Показала Черна бродишко,
Чтобы конь перешел.
Тут Йован куда пошел?
Он пошел в Сибйу-град,
Там купил палаш-булат
Да пошел в обрат.
Как он вдарил по камням,
Так палаш — пополам.
Он вернулся в град,

Кузнецы там, брат,

Починили булат.

Как приехал он в обрат

Да как вдарил по камням,

Так и камни пополам:

Он скалу рассёк

И гору рассёк!

Мэй, зеленый листок!

Ехал, ехал он

И доехал он

До той змеевой горы,

До той змеевой норы —

Стал он ждать своей поры.

Да почуял змей,

Он почуял, змей,—

Лист зеленый, мэй! —

Не вылазит змей:

Так и ждут они,

Так прошло три дни.

Три весенних дни,

Да три летних дни,

Да три ноченьки —

А всего двенадцать дней

Ждут Йован и змей,

Кто кого переждет...

Тут сестра как раз идет

Да Йовану говорит:

«Брат  Йован

Йоргован,

Сын овчара,

Из кошары

Йоргована-

Великана —

Сам велик да силен,

Разрази тебя гром!

Ты уйми-ка, брат,

Гончих псов да соколят:

Гончие рвутся,

Соколы клюются —

Портят мое личико».

А Йован-то ничего

Не ответил сестре:

Он ее о той поре

Слыхать, вроде, слыхал —

Отвечать не отвечал.

Тут сестра его

Прокляла его:

«Ты, Йован, мой брат,

Йоргован, мой брат,

Как пойдешь в обрат,

Так и стань средь вод

Самоцветным камнем ты,

Да вовеки помни ты

Посередь водицы

Проклятие сестрицы

Девственницы!»

А Йован не отвечал —

Он и вовсе не слыхал.

Что же делал змей-змеище?

Стало голодно без пищи:

Он, бывало, где ползет,

Там он, змей, коров крадет -

Дойную коровушку

Да невесту-девушку,—

Накрадет из разных мест

Да и съест

В один присест.

Что же сделал змей-змеище?

Выползал он из норищи.

А Йован — в седло,

Догонять его,

Догонять его,

Убивать его.

Где ползет он, змей,

Посередь камней,

Посередь полей,

От его хвоста

Остается борозда.

А Йован-то где?

А он был в седле,

Соскочил потом,

Догонял пешком,

Да булатным палашом

Змею голову отсёк.

Мэй, зеленый листок!

Змей-то пятится,

Голова-то катится,

Докатилась до норы,

Говорила в те поры:

«Брат Йован

Йоргован,

Ты, овчар-великан,

Зря меня рубил,

Зря меня сгубил:

И в живых-то был я злющий,

В мертвых буду еще пуще!

Как открою пасть

Да пущу напасть,

Рать мушиную,

Комариную,—

Заморю скотину я,

Запустеет вся земля.

Запустеет вся земля!»

А Йован-то, брат,

Мастеров зовет:

Залатали вход

Да прорыли ход

До морских до вод —

Отвели напасть.

Ан не может пропасть

Рать мушиная,

Комариная —

Там доныне из-под землицы

Мошкара точится.

Сел Йован на коня,

Восвояси выезжал,

Впереди кобель бежал,

Свора гончих в поводке

Всем на поглядение,

Соколята на руке

Всем на удивление...

Он не думал, не гадал:

Как середь реки-то встал —

Самоцветным камнем стал

Посередь водицы

По заклятию сестрицы

Девственницы!

Там доныне обозначены:

Лапа собачья,

Копыто конячье,

Нога человечья,

А вблизи да около,

А вблизи да около

Коготочки сокола.

ГРУЯ, НОВАК
И ДИКАЯ ДЕВА-БОГАТЫРША

Где вечерней быть заре,
При Новаковой горе,
Там шатер стоит высок.
Ну, и что же в том шатре?
Стол не долог, не широк —
В девять сажен долиной
Да в семь пядей шириной.
Он накрыт да богат,
На нем свечки горят.
Что за люди там сидят?
Стар Новак за столом
В гуджуманишке одном —
Не обут и не одет,
Борода — ковыла цвет,
А лицо — бумаги чище,
А усища — три узлища
Да излучин семь.
Кто же рядом сел?
Все Новаковы сидят:
Дети братьев — брату брат,
Все племянники подряд —
А всего их пятьдесят!
И все пьют да едят,
Да себя веселят.
Груя лишь, Новаков сын,
Он не ел и не пил,
Он невесел был.
Тут Новак его спросил:

 «Груя, дитятко мое,

Дитятко любимое,

Что не пьяно? Что не сыто?

Отчего оно сердито?»

Ему Груя говорит:

«Д'ой, ты, батюшка-тэйкуцэ,

А с чего мне веселиться?

Все успели ожениться

Мои однолеточки —

С меня ростом у них деточки! —

Только я не женат,

А, гляди-ка, бородат

Да и сам

С усам!

Коль не женишь ты меня,

Так пеняй же на себя:

Стану татем я и вором,

Стану я твоим позором,

А вернусь домой —

Ты прощайся с головой,

Станет мать моя вдовой!»

Как Новак услыхал

То, что Груя сказал,

Он по личику рукой,

Что хлыстом, отхлестал:

Кровь текла рекой,

Да рекой густой,—

Вперемежку с зубами.

И добавил словесами:

«Мэй, ты, дитятко, Груйца,

Голова твоя дурится!

И куда тебе жениться, дитя,

Коль и дева тебя бьет шутя,

Да и в бранях ты еще не бывал.

А как я себе жену добывал —

Семерых я врагов побивал:

У меня булава,

Ох, тяжелая была!

Да у той булавушки

Колец девять на головушке —

В девять сотен весом каждая!

Как я гряну булавой —

В землю канет с головой,

Аж не выкопать!

А как выйду на врага —

Страх у вражин и туга:

От ударов булавы —

Сотня враз без головы!

Я их много тогда побивал.

Я и матушку твою добывал,

Да не хитростью хитрецкою —

Своей саблей молодецкою.

Коль охота — женись!

Но сперва поди сразись

С дикой девой

С днестровского поля,

А то поле — у моря,

Там, где Днестр извивается,

Там она обретается:

Под кустами ракит

Спит».

Груя выслушал его,

Не ответил ничего,

На конюшню побежал

И коня оседлал.

Блещет ратная сбруя —

Едет по полю Груя:

Ему внове

Ехать в поле,

К той дуброве,

К дикой деве.

Вот доехал до ракит,

Ан, глядит:

Дева спит,

Богатырша дика.

Ну, и сколь велика?

С полгумна — спина,

Со скирду — голова,

Губы — сала шмат,

Брови — шкуры висят,

Руки — бревнышки...

Как тут Груя смекнул?

Он с коня спрыгнул

Да ее ногою пнул.

Тут уж дева просыпается,

Тут уж дева подымается,

Стала Грую расспрашивать,

Стал ей Груя рассказывать,

А она не дослушала,

Да в охапку хвать

И давай его мять —

Поломала три ребрышка,

Раскрутила — да на солнышко,

В небеса за облака!

Он три дни там летал,

А как наземь пал,

Он три дни других

В неживых лежал,

А на день восьмой

Захотел домой.

Он в себя пришел

Да к коню пошел —

"Уж он плакал-стонал,

Уж он деву клял!

Что же сделал гнедок?

Он на землю прилег —

Груя сел, как смог,

И назад глядит:

Бежит дева? Не бежит?

Конь-то скачет,

А Груя плачет —

Воротились так.

Тут спросил Новак:

«Что так долго возвращался?

Или с девой миловался?

Я-то чаял, будешь весел,

А ты голову повесил».

Тут уж Груя отвечал:

«Ну их, дев, к чертям!

Чуть не сгибнул там!

Сколько мне теперь ни жить бы

Не желаю я женитьбы!»

А Новак-то как?

Пожалел его Новак:

«Груя, ешь да пей,

Да приветь гостей.

Я же еду, так и быть,

Деве голову рубить».

Так сказал гостям

Да пошел к коням,

Взял, какой ему попался,

И поехал к деве сам.

Вот доехал до ракит,

Ан глядит:

Дева спит.

Что же сделал Новак?

А он сделал так:

К деве подошел пешком

Да и пнул каблуком:

«Ты не в пору, дева, спишь,

Ты не в пору лежишь —

Так и битву прохрапишь!»

Что же делал Новак?

Брал ее за кушак,

Да три раза крутанул,
Да и наземь метанул —
Затрещал костяк.
Вынул сабельку Новак,
Деве голову срубал
Да на пику надевал
И поехал домой.
А приехал домой —
На стол голову кидал,
Груя голову видал —
Смертной дрожию дрожал,
Смертной дрожью превеликой...
Да избавит нас Дева Пречистая
От той девы от дикой!

ДЭМЯН И СЫЛА

У молочного пруда —

Вот бы нам попасть туда! —

По-над ситным бережком,

Над молочным бочажком,

Где олени поятся

Да зыны купаются,

Там прогуливался он,

Дэля-Дэмян, детище,

А дитяти нет еще

И двенадцати годков,

А при нем-то конь таков,

Аж глазам не верится,—

Хвост по травам стелется.

Что же Дэля делал там?

Он глядел по сторонам.

Черны оченьки у Дэли.

Что же очи углядели?

Там трава некошеная

Да тропа нехоженая,

А по той по тропе,

По траве, по мураве

Гостья непрошеная

На двуколой колеснице —

Кто же это к Дэле мчится?

Господи, помилуй! —

Это Сыла-Сылмандйла,

Та, что всех поизводила

Гайдуков да войников,

По дорогам бродючи

Да проезжих грабючи.

Она к Дэле подъезжала,

Ему здравия желала

Да сказала, смеючись:

«Эй, ты, Дэля-детище,

Тебе, детка, нет еще

И двенадцати годков,

А ты вон каков:

Ты зачем пришел сюды

Воровать мои сады,

По траве моей ходить,

Родники мои мутить?

Выходи на бой,

Потягаемся с тобой:

Я большая, ты меньшой —

Вот и потягаемся!»

А Дэля-Дэмян, детище,

А дитяти нет еще

И двенадцати годков,

Он, голубчик, вот каков —

Он и ласков, и лукав,

Говорит:

«Мэй, ты, Сыла-матушка,

Сылушка-голубушка,

Уступи мне хоть немного,

Уступи за-ради бога:

Что нам биться? Что нам драться? —

Лучше на конях ристаться

От восхода красного

До захода черного,

А догонит кто кого —

Тот того крестом крести,

Крестом голову святи —

Голова и раскроется...»

Что же Сыла?

Сыла мчится

На двуколой колеснице.

Из чего же колесница?

Изо всячины изо всяческой —

Из плоти человеческой:

Что косяк у колеса —

То ступня гайдуцкая,

Что ступица колеса —

Шея войницкая,

Что чека на оси —

Палец с перстнями,

Что уздечка — то коса,

Коса невестина.

А у Дэли-то, у детища,—

А дитяти нет еще

И двенадцати годков,—

На коне наряд таков:

Что удйльца-удила

Да лука у седла —

Это челюсти змеёвые,

А поводьица-то новые —

Змеи черные,

Узорные:

В удила впились зубами

Да и связаны хвостами,

Вьются-извиваются...

Сыла с Дэлею гоняются

От рассвета и до вечера:

Дэля-Дэмян впереди,

Сылмандила позади,—

Видит Сыла, делать нечего,

И коня остановила.

Что же, боже, дальше было?

Тут за пазуху она

Руку сунула,

Из-за пазухи она

Плетку вынула

И давай стегать:

Стеганула раз, ан, глядь —

Тут змееныши являются,

Все двенадцать пресмыкаются,

А другой стегнула раз —

Тут змееныши впрягаются,

А уж в третий раз —

Сыла крикнула,

Сыла гикнула —

Кони-змеи полетели,

Не уйти Дэмяну-Дэле.

Тут уж Сыла говорила:

«Эх ты, Дэля-детище:

Тебе, детка, нет еще

И двенадцати годков,

А ты вон каков:

Уж грозишься, мол, башку

Ты подставь — я отсеку!

Плохо, деточка, ты догадывал —

Свою голову прозакладывал».

Что же Дэля-детище?

А дитяти нет еще

И двенадцати годков.

Вот его ответ каков:

«Мэй, ты, Сыла-матушка,

Сылушка-голубушка,

Ради бога, уступи,

Хоть немного потерпи —

На дороге не руби:

Чтобы люди не видали,

Чтоб колеса не давили,

Чтобы звери не сожрали,

Лучи солнца не палили,—

К твоему вези двору,

На твоем дворе помру:

Чтобы видели деревья,
Да не видели деревни —
Пусть деревья да каменья
По мне справят поминанье
Середь леса частого».
Так он молвил ласково.
Ну, и что же Сыла?
А коня поворотила,
На двуколой колеснице
Вместе с Дэлей мчится;
Как заехали на двор,
Он продолжил разговор:
«Мэй, ты, Сыла-матушка,
Сылушка-голубушка,
Ты бы скоренько
Шла бы в горенку,
Приоделась бы,
Причесалась бы,
Да и брошками
Да сережками
Украшалась бы,
Да в окошко мне
Показалась бы,
Словно девушка,
Сыла-Сылушка,—
На тебя я погляжу,
После голову сложу».
Сыла слушала да радовалась,
Ни о чем не догадывалась:
Побежала скоренько,
Прибежала в горенку,
Приоделась она,
Причесалась она,
Да и брошками
Да сережками
Украшалась она,

Будто девушка,

Сыла-Сылушка,—

Да и сунься из окна.

А Дэля-Дэмян, детище,

А дитяти нет еще

И двенадцати годков,

А он вот каков:

Под окошко встал,

Булаву достал;

Как достал булаву,

Так и Сыле в голову

Булавою — хлоп,

Аж глаза у ней на лоб

Выкатись,

Да сама-то из окна

Вывались.

Уж он бил ее, бил,

Пока вовсе не убил.

Вынул он у Сылы очи

Да вправил в седло:

Так светились, что средь ночи

Было светло.

Вот он, Дэля-Дэмян, каков:

Хоть и мал,

Да удал,

Да умен, да лукав!

Он и Сылу сгубил,

И сам долго жил.

Дай вам бог повеселиться
Над моей над небылицей,
Над выдумкой сказительской,
Над сказкой прародительской.

АНТОФИЦА,  СЫН ВИОАРЭ

Здесь и далее имена, огласованные в румынском языке на
«Э» (Аптофицэ, Йовицэ и т. п.), как правило, иероданы в более
привычной для русского читателя форме.

Зелен ивушки листок!'

Был во Слатине чертог,

В том чертоге Виоарэ

Собрались на пир боёры.

Кто же был в вастолье том

За богатым за столом?

Сорок было там гребцов

Молодцов

Да сидело пятьдесят

Рыбаков,

Из боерских всё дитят.

Ну, и что они едят?

Осетров да стерлядей,

Да золотых карасей,—

Говорят, из рыбы всей

Нет вкусней тех карасей!

А лещатину соленую

Запивали влагой пьяною.

Они пили да гуляли,

Они горюшка не знали —

Хорошо им веселиться!

Что же делал Антофица,

Виоарэ сын?

Он не пьян, не сыт,

На веселых глядит,

Сам невесел сидит —

В стол уперся локотком

Да подперся кулаком.

Кто же там за ним следит?

Виоарэ, старичище,—

Аж по брюхо бородища,

Аж по плечики усища,

Брови до ресниц висят,

А волосики до пят.

Виоарэ старый встал,

Оком стол он окидал,

Антофице он сказал:

«Антофица, сынок,

Или ты занемог,

Что не ешь да не пьешь?

Иль хозяин нехорош?

Или сам устал?

Иль гнедой твой стар?

Иль пуста мошна?

Иль тебе нужна

Молодая жена —

Обручение

Да венчание?»

Что же сын ему ответил?

«Благодарствую, родитель,

Что печаль мою заметил!

Я скажу тебе, радетель,

К сердцу руки приложу,

Правду-истину скажу:

Мой гнедой не стар,

Да и сам я не устал,

Не пуста моя мошна.

А нужна, отец, нужна

Молодая жена —

Обручение

Да венчание!

Не вечор, а третья дня

У Штирбея, тайкэ, пили,

Его дочку сговорили,

Да невеста, как узнала

Об отцовском выборе,

Обо мне о рыбаре,

Воеводе рыбарей,

Так мне грамотку послала,

Черным по белу писала,

Мол, пришли мне поскорей

Щук

С телка,

Белуг

С быка,

А числом с овечье стадо,—

Мол, для свадьбы снеди надо! —

Чтоб на сруб костей хватило,

Чтобы ребер на стропила,

Чешуи — на кровлю,

А покрасим кровью,—

Вот мое условье!»

Тут отец ему сказал:

«Антофица, тайкэ, сын,

Сам я дожил до седин,

Всюду воду мутил,

Всюду рыбу ловил,

А такой не видывал,

Только слыхом слыхивал,

Есть Видрос — река проклятая,

Хоть и рыбою богатая:

Как закинешь сеть —

Тут тебе и смерть,

Да и больно глубока

Река:

Как затянет рыбака,

Так ему идти до дна,

Что отселе до небес,—

Такова река Видрос!»

Антофица тут вставал,

Он душой возликовал,

Он отца наповал

Напоил,

Да гостям наливал,

Подносил,

Говорил:

«Мэй, боерские вы дети,

Вы распутывайте сети

Да вяжите поплавки —

Собирайтесь, рыбаки!»

Что же наши рыбаки?

Они сели в челноки

Да бросали невода

Кто куда:

В старицы гусиные,

В болотица утиные.

Что же они вынули?

Да без счету мелюзгу,

Что песку

На бережку,—

Не боерский то улов!

Что же делать Антофице,

Коли рыба не годится?

Рыбаков он собирал

Да по чарке наливал,

Да повел артель

На Видрос-реку отсель.

Как приплыли на Видрос,

Первый сделали заброс,

А забросили тогда

Сети все да невода.

Тянут раз да тянут два,

А улов — одна вода.

В третий раз закинули —

Что же они вынули?

А попался им выдренок,
Выдры-матери дитенок,
Он попался в сеть —
Ну куда ж его деть?
И зажгли они
Там костры-огни
Да выдренка стали сечь,
Головешкой очи жечь,
А выдренок стал кричать.
Услыхала выдра-мать,
Выплывала выдра-мать,
Весь Видрос разволновала,
Антофицу увидала —
Антофице что сказала?
«Антофица, для чего
Маешь сына моего?
Или рыбы тебе мало?
Отпусти выдреночка,
Моего ребеночка:
Мал он, мал да неумен,
Неумен да неучен,
Он не может понимать,
Как белугу подымать
Да как щуку выгонять.
Я же, выдрушка-мать,
Пригоню вам щук-белуг:
Щук
С телка,
Белуг
С быка,

А числом с овечье стадо —
Ты получишь то, что надо:
При таком улове
Выполнишь условье».
Был он, знать, не умен:
Отпустил выдренка он;

Не отдай выдренка он —
Получил бы то, что надо,
Изловил бы рыбье стадо.
Выдра сына, вишь, вернула,
В воду выдрушка нырнула,
Обмануть не обманула,
Только пользы было мало:
К тем белугам приплывала,
За хвостища их кусала —
В невод загоняла,
Да и к щукам приплывала,
За хребтища их кусала —
В невод загоняла,
Да припомнила еще,
Где живет белужища,
Искусала полспины,
А та спит и видит сны,
Выдра хвать ее за горло —
Тут белужища поперла
Да в мотню и заплыла,
Как в мотню-то заплыла,
Так мотня на дно легла.
Выплывала выдра снова,
Рыбакам сказала слово:
Мол, тащите, все готово.
Что же сделал Антофица?
Осерчал да стал браниться,
Стал браниться да кричать,
Рыбаков таскать за ворот,
Стали рыбаки серчать
Да ворочать стали ворот:
Раз потянут,
Два потянут,
Три потянут —
Как ни глянут,
А мотня ни с места,

Видно, рыбы густо.

Тут и выдра осерчала,

Она в невод заплывала:

Там хвостищем крутит,

Рыбу баламутит,

Видрос-реку мутит

Да и гонит волну

Поперек реки —

И пошли ко дну

Всей артелью рыбаки.

Спасся только Антофица.

Как же то могло случиться?

Плыл он утицей проворной,

Плыл, что селезень озерный,

Плыл да плыл детинушка,

Видит: стоит ивушка,

Ивушка плакучая

Над рекою выросла,

До воды склонилася.

Чуть доплыл до ивушки,

Тут явилась выдрушка

Да хвостом,

Что хлыстом,

По глазам хлестни дружка —

Белый свет аж помутился!

Он за иву ухватился,

Да на иву забирался,

Да на иве и остался:

День вопил он по-румынски,

Ночь вопил он по-турецки,

День другой — все по-латински,

Да никто не откликался...

А мальчонка-свинопас,

Тут свиней он пас как раз,

Гнал свиней он туточки,

Дойну пел на дудочке —

То отцов был пастушок.

Ан, хозяйский-то сынок,

Глядь, на иве сидит,

Пастушок и говорит:

«Что, хозяин, иль застрял?

Иль нашел? Иль потерял?»

Антофица услыхал —

Он душой возликовал,

Свинопасу отвечал:

«Мэй, ты, мал пастушок,

Кабы ты мне слезть помог

Да к отцу препроводил бы —

Хорошо я заплатил бы».

Что тут делать пастушку?

Протянул слепцу клюку

Да повел слепца

Ко двору его отца.

Молвил старый Виоарэ:

«Антофица, ты меня

Не послушался,

Сам же горюшка накушался!

Да не "жаль мне тебя,

Жаль мне тех пятьдесят,

Тех боерских дитят,

Жаль и жен их овдовевших,

И детей осиротевших.

Кабы дал тебе бог

Девять жен иметь, сынок,

Будь ты девять раз женат

Да имей ребят —

От каждой по мальчонку,

Десятую — девчонку,

Чтоб носить тебе в темницу

Пищу да водицу,—

И тогда бы я сказал сынку:

Не ходи, брат, на Видрос-реку!»

ДОНЧИЛЭ

(Запись 1809 г.)

В стародавние года,
Уж не помню я — когда,
К нам нагрянула беда:
К некоему государю,
К некоему господарю
Из Царьграда выходил
Делиу — начальник сил;
Страх и ужас наводил
Он на всех людей:
Ростом в семь локтей,
Спина в семь пядей,
Головища больше чана,
А глазища — два стакана,
Чалма на плешине
С колесо большое.

Господарь перепугался,
Он перечить побоялся.
Чтоб доволен гость остался,
Чтобы всласть наугощался,
Он отвел пришельцу дом
Лучший в городе своем;
Много дал ему добра,
Золота и серебра,
По корове со двора,
По красивой девке на ночь,
Да вина по бочке на день,

Да по двадцать око
Водки сладковатой,
Крепкой, красноватой.
И они на этом стали,
Всех людей перепугали,
До смерти перестращали.

Тут запировал Делиу,
Загулял он — всем на диво;
В селах девушки красивой
Не оставил ни одной;
Всех испортил чередой —
Одну девку за другой.

Вот больного Дончилэ,
Удалого Дончилэ,
Череда наступила.
Была у него сестрица,
Златокудрая девица,
В рукодельях мастерица.
Как она о том узнала,
О напасти услыхала,—
Заплакала, зарыдала,
Лицо свое растерзала.
«Беда мне! — кричала,—
Смерть моя настала!»

Услыхал Дончилэ

И сказал уныло:

«Знать, тебе постыло,

Сестре моей милой,

За мной больным

День и ночь ходить,

На солнце и в стыть

Меня выносить,

Подавать питья мне кружку,

Перекладывать подушку,
То под боком, то в ногах,
То повыше, в головах.
Я-то сам — совсем исчах!..
Девять лет — беда со мной,
Девять лет лежу больной,
Знаю: жить в беде такой
Тебе не под силу —
Сестре моей милой!»

Сестра зарыдала,
Брату рассказала
О беде постыдной,
О доле обидной,
Что ее, как видно,
Очередь настала.
Помолчал сначала,
Отвечал Дончилэ:

«Я покуда жив, сестрица,
С нами горя не случится,
Нечего тебе страшиться!
Ты бери ключи скорей
Да конюшню отпирай,
Где стоит мой вороной,
Старый конь мой боевой.
Почисти коня,
Взнуздай,
Оседлай;

Настежь открывай
Дверь — во весь проем;
Заводи потом
Коня — прямо в дом!
Тут я с силой соберусь,
Да на локти обопрусь,
На седло коня взберусь!»

Спорить с ним сестра не стала,
Живо стойло отпирала,
Вороного оседлала,
Прямо в горницу вводила.

Тут собрал все силы
Удалой Дончилэ;
О подушки оперся,
На кровати поднялся.
Сел на вороного,
Из-под крыши дома
Вытащил свое
Доброе копье,
А конец копья —
Булат острия —
Ржавчиной зардел
За те девять лет,

Пока он болел.

Взял еще с собой^

Буздуган стальной,

Палаш боевой.

Вороной шагал,

Дончилэ стонал,

Буздуган бросал,

На лету хватал;

Ехал, прах за ним клубился.

Тут он духом укрепился,
Крепко думой утвердился

Делиу побить,
Врага победить.

Вот подъехал через силу
Удалой, больной Дончилэ
К дворцу государя,
К крыльцу господаря.

Там сидит Делиу
С девушкой красивой.
И ест он и пьет,
Дончилэ зовет,
Вина ему льет,
Стакан подает.
Дончилэ больной,
Войник удалой,
Честь не принимает,
Делиу ругает,
И так отвечает:

«Эй, Делиу поганый —
Нечестивец пьяный!
Я приехал не мириться,
Я приехал насмерть биться.
А в честном бою
Я тебя побью,
Мир в стране устрою,
Душу успокою!»

От такого дива
Взъярился Делиу;
Полон гневом рьяным,
В безумии пьяном
Стальным буздуганом
Он — что было силы —
Запустил в Дончилэ.
Дончилэ больной,
Войник удалой,
Прикрылся рукой,
Буздуган стальной
На лету поймал,
О луку хватал,
Пополам сломал.

Тут оружье он
Вырвал из ножон,
Крикнул: «Подымайся!
Дерись, отбивайся,
Крепче меч держи в руке!
Если по твоей башке
Тресну палашом,
Кованым мечом —
Не пеняй потом!»

Тут Дончилэ развернулся,

Да мечом как размахнулся,

Да как сгоряча

Рубанул сплеча!

Из башки Делиу сразу

Выскочили оба глаза.

Тут ему пришла кончина,

Тут ему боец Дончилэ

Башку отрубил,

На копье поддел,

К земле пригвоздил.

Когда господарь

Это увидал,

Опрометью он

Сверху прибежал,

Ласково сказал:

«Ах ты, мой Дончилэ!

Удалой Дончилэ!

Ведь за девять лет,

Пока ты болел,

Враг наш осмелел,

Совсем обнаглел,

Вовсе одолел

Беззащитных нас.

Да бог тебя спас —

Пришел добрый час!

Накидку снимай,

Наземь расстилай,

За удар меча

Сполна получай!

Если золота в казне

Будет мало — долг на мне!»

Дончилэ больной,
Всадник удалой,
Накидку снимал,
Наземь расстилал,
Старый господарь
Приносил свой дар:
Еле приволок
Золота мешок,
В накидку всыпал,
Узлом завязал.

Дончилэ больной,
Боец удалой,
Господарев дар
С честью принимал.
Сел он на коня,
Золотом звеня;
Поехал домой
Дорогой прямой —
Улицей большой.
Вороной шагал,
Дончилэ стонал,
Буздуган метал,
На лету хватал.

А из всех ворот
Выбегал народ.
Все благодарили
Храброго Дончилэ.

Люди рады были,

Что беду избыли,

Пели, ликовали,

Слезы проливали.

Дончилэ больной,

Витязь удалой,

Приехал домой

И сказал своей

Сестре дорогой:

«Я покуда жив, сестрица,

Нечего тебе страшиться!»

Дело давнее, былое...
Не забудется такое,
Пока солнце золотое
Ходит, светит над землею.

ДОЙЧИН ХВОРЫЙ
(Запись 1951 г.)

Мэй, зеленая калина!

Песня старая — старина.

Я, боеры, вам спою,

Как издетства пою,

А вы пейте да кушайте,

Да молчите да слушайте,

Как я слово поведу.

Зелен лист на дубу!

Я спою о Дойчйне.

Зелен лист на крушине!

Зелена бузина!

Во все утро песнь одна;

Да полна ли? — не полна

Чарка вина!

Мэй, зеленый листок!

Как Дойчин занемог,—

Да еще три листочка в придачу! —

Так он девять годков не ходячий,

Не стоячий был, а лежачий.

А сестрица Илинка

Да с пуховой перинкой

В руках белых, что перышко,

Волокала его

С холодка да на солнышко.

Как его волокала она,

Так тихонько вздыхала она:

«Ой, Дойчин, нету мочи!..»

Да и плакали очи,

Да вздыхала девица —

Только, братцы, боится

Брату открыться.

Тут сказал он сестрице:

«Илинкуца, сестрица,

Ты жила — не тужила,

Ты мне верно служила,

Иль постыло Илинке

Да с пуховой перинкой

В руках белых, что перышко,

Волокать меня

С холодка да на солнышко?

Иль пришла пора

Тебе замуж со двора?»

Илинкуца сказала ему:

«Тебе, нене, и знать ни к чему!

Сам спросил про кручину —

Уж теперь уж Дойчину

Скажу правду-причину.

Тебе, нене, и знать ни к чему,

Да пришел к нам в страну

Превеликий Арап,

Он правитель-санджяп,

А башка у Арапа

В чешуе, что у карпа,

Челюсть — что жерновище,

Да что сита — глазища.

Он пришел, говорят,

В Цареград

Да и сел у султановых врат.

Что же ест он? Обед каков?

А еъедает он девять быков,

Девять выпечек хлебушку!

А что выпить готов?

Да всю бочку — в утробушку!

А султан ему, нене,

Платит дани да пени:

Дает в ночь по девице,

Чтобы с нею любиться,—

А наутро везут хоронить!

Мэй, зеленая сныть!

А назавтра, назавтра мой срок —

Мэй, зеленый листок!

Ввечеру собираться,

А тебе одному оставаться!»

А Дойчин говорит:

«Илинкуца, сестрица моя,

Ты послушай, юница, меня:

Приведи ж его —

Коня Рыжего,

Что не кормлен девять годов,

А в поход готов.

Слышь, сестрица моя?

Ты послушай, юница, меня,

Ты возьми меня в опоясь,

Опояшь девять раз,

Чтоб не лопалось,

Чтоб сестру я спас».

Тут Илинка-сестра

Привела со двора

Коня Рыжего —

Он же год летит, что по воздуху,

Часу просит для роздыху! —

Да взяла брата в опоясь,

Опоясала девять раз,

Чтоб не лопалось,

Чтоб костей не растряс.

Тут он Рыжему говорит:

«Мэй, ты, Рыжий, сейчас

Тот ли в старости,

Что был в младости?»

А Рыжий отвечает:

«Мэй, Дойчин, господин,
Как я был молодым,
Был — что ягодка малинная,
Были косточки мякинные,
А теперь я, стар,
Что железо стал,
Кости — что булат!»
А Дойчин тому рад,
Он целует коня да садится —
Ан, не держит его поясница,

Лист зеленый — вяз!
«Илинкуца, сестрица,
Подопри поясницу,
Чтоб костей не растряс».
Да забыл как раз
Прихватить палаш —
Сотня око там
Да еще пятьдесят,—
И сказал ей брат:
«Ты подай палаш.
Коли так не подашь —
Кати покатом!»
Не поднять ей палаш —
Сотня око там
И еще пятьдесят! —
Илинкуца, брат,
Катит покатом!
А Дойчин, хоть недужится,
Дотянулся да не тужится:
Мизинцем подкатывал,
Рукою подхватывал,
Подносил к устам
Да метнул к небесам —
Залетел за облака,
Стал белей молока! —
И опять на руке

Да подвешен к луке.

Тут с Илинкой он целуется

Да и в путь отправляется,

А тот Рыжий, конь,

Его только тронь —

Год летит, что по воздуху,

Часу просит для роздыху.

Вот ваехал на султанов двор

Да и молвит, мол, день добёр!

А султан увидал — и столбом стоит,

А Дойчин ему говорит:

«Эх, сударь-господарь,

Перед кем же ты феску ломал? —

Пред Арапом поганым сымал!

А кто дал тебе место султаново —

Тот и сам не лучше поганого».

Тут Арап его увидал,

Ухмыльнулся да и сказал:

«Мэй, ты, Дойчин,

Что мы будем на почин —

На саблях рубаться

Или силой тягаться?»

А Дойчин, хоть и слаб:

«Мэй, ты, Арап,

Лучше силой тягаться — вернее,

И вернее, и мудренее,—

Так велит господь!»

Да и стали друг друга бороть.

А султан глядит —

И что столб стоит.

Что не Арап творит? —

На башке у Арапа

Чешуя, что у карпа,

А усы, что у рака,

А и сам он — чертяка:

Головища — что колесище,

Челюстище — что жерновище,

Да что сита — глазища! —

Что ж он сделал Дойчину?

Взял его для почину

Да об землю раз —

Тот по щиколотки угряз!

Что Дойчину Арап!

Хоть и хвор он, и слаб,

Он Арапа охапал

Да об землю раз —

Тот по грудь увяз!

А Дойчин свой палаш подымал —

С маху голову сымал,

А султану сказал,

Мол, избавил я страну,

Да примолвил к тому:

«Эх, сударь-господарь,

Перед кем же ты феску ломал? —

Пред Арапом поганым сымал!

А кто дал тебе место султаново —

Тот и сам не лучше поганого».

Да поехал к родимой сторонке,

Да и молвил сестрице Илинке:

«Илинкуца, сестрица моя,—

Мэй, листиночка яшмовая! —

Вот и спас я тебя от Арапа,

От Арапа того, от санджяпа.

А теперь, сестра,

Звать ко мне пора

Сорок старых попов,

Сорок книжников:

Пусть меня отчитают они,

Мне грехи отпускают они.

А ты, Рыжий, ступай-ка на волю,

Положась на божию волю».

Тут он лег, почил

Да и помер Дойчин.

Что же делать Илинке?

Наняла она сорок попов,

Сорок книжников:

Отстояли великий чин —

Все, брат, помнят эти поминки!

Ну, а Рыжий Дойчина,

Своего господина,

Снес в зубах в ямовину,

Что он вырыл копытом

На том месте забытом,

Где пять вязов стоят:

От единого корня все пятеро,

Как сыночки от матери...

И пошел он, мэре, на волю,

Положась на божию волю.

Жить да жить, брат, этой песне,
Доколь солнце в поднебесье!
Жить, доколе честь по чести
Сходятся боеры вместе
Стародавние слушать песни!
Чарку пью — и песнь кончаю!
А вдругорядь, обещаю,
Песню лучше спеть и краше —
За здоровие ваше!

ТОМА АЛИМОШ

Листик бука под горою,
Под высокою, крутою,—
Что плешивою зовется.
Возле птичьего колодца
На прогалине зеленой,
Частым бором окруженной,
Сидит Тома Алимош.
Он и статен, и пригож,
Удалее не найдешь,
Всем советчик, друг,
С дальних гор гайдук.
Он прилег в траве густой,
И стреножен конь гнедой,
Конь с серебряной уздой.
Мирно Тома отдыхает,
Ест, из фляги запивает.
Говорит гайдук, вздыхая:
«За кого мне пить, не знаю,
Я бы выпил за гнедого,
За ретивого гнедого,
Только от коня немого
Не дождусь в ответ ни слова.
Я бы выпил за оружье,
За любимое оружье,
За родимое оружье.
Но какой тут будет прок?
Ведь оно — стальной клинок
В ножнах, скованный на славу.

Я бы выпил за дубраву,

За дубы за вековые,

За осокори седые,

И за буки молодые,

И за яворы густые.

Братья мне они родные:

Ведь они стоят на страже,

Берегут от своры княжьей.

Коль умру, листвой укроют

И навеки упокоят,

В тень густую спрячут,

Шелестом оплачут».

Сказав это слово

В честь бора густого,

Флягу он достал с вином.

Содрогнулся бор кругом:

Дубы, вязы вековые

Качнулись,

Буки, яворы густые

Нагнулись,

Свежестью в лицо дышали,

Руку Томе целовали,

Из ножон скакнул кинжал,

И гнедой заржал.

Тома замолчал.

Флягу в руки он берет,

Полную вином,

Пьет.

А потом

На ноги встает.

Огляделся черноокий,

Смотрит вдаль, в простор широкий.

Что ж увидел он далеко?

Пыль клубится,

Быстро мчится

Маня, чья кругом земля,

Чьи поместья и поля.

Он вперед, как ветер, рвется.

Шибче мысли он несется,

По земле дубинка бьется,

Ветер патлы растрепал.

Вот он к Томе подскакал,

Так ему сказал:

«Здравствуй, брат!» —

«Здравствуй, брат, тебе я рад!» —

«Слушай, Тома Алимош,

Ты и статен, и пригож,

Всем советчик, друг,

С дальних гор гайдук.

Что пришел в мои края?

Кто звал тебя?

Наших девок ты

Соблазнил,

Наши реки ты

Замутил,

На лугах цветы

Растоптал,

Разорил сады,

Все с дерев плоды

Посбивал,

А в лесах кусты

И деревья ты

Поломал.

За бесчинство и разбой

Будет выкупом гнедой».

Тома выслушал в молчанье,

Так потом ответил Мане:

«Мало это все сказать,

Еще надо доказать.

Делал это я иль нет,—

Дам правдивый я ответ.

А покамест, братец, лучше

Мигом Маню обогнал,

Тому далеко умчал.

Но гайдук коня сдержал,

Повернув назад, врагу

Крикнул он на всем скаку:

«Маня, Маня! Лютый зверь!

Испугался ты теперь!

Подло мне удар нанес

И удрал, трусливый пес!

Но постой!

Я поговорю с тобой,

Расплачуся я с лихвой

За убытки мои —

Лезвием,

За поступки твои —

Острием!»

Молвил слово Тома,

Волю снова дал гнедому,

Налетел и, что есть сил,

Недруга клинком хватил.

Голова злодея Мани

Покатилась по поляне.

Тело мертвое осталось,

На коне домой помчалось...

Ой, фиалки лепесток!

Миновал лишь малый срок,

Черной смертью, смертью злой

Схвачен Тома удалой.

Тут с коня сошел гайдук,

Помутились

Очи вдруг,

Закружилось

Все вокруг.

Он в дремучий бор пошел

И такую речь повел:

«Эх, гнедой

Любимый мой!

Все, что сердце пожелало,

Мне судьба моя послала.

Но пора моя настала.

Мне копытом рой могилу,

Постели там сена, милый.

Посади один цветок

В головах, другой — у ног.

В изголовий гвоздику,

Заалеет цветик дикий,

Милая моя придет,

Вся в слезах его сорвет.

А у ног —

Повилики цветок:

Будет повилика виться,

Будут милой слезы литься.

А потом лети стрелой

В лес густой,

Прискачи к поляне той,

Где, спаленные грозой,

Грабы черные стоят,

Где на отдыхе сидят

Гайдуки, мои друзья.

И приказываю я,

Чтоб никто не смел седлать,

На тебе не смел скакать —

Только парень молодой,

Густобровый и рябой,

Парень с русой головой.

По отваге он мне брат,

Он, как я, бороться рад

С тем, кто жаден и богат.

Ты служи ему примерно,

Как всю жизнь служил мне верно...»

Не успел сказать гайдук,

Как покинул тело дух.

Содрогнулся бор вокруг:

Дубы, вязы вековые

Качнулись,

Буки, яворы густые

Нагнулись,

Свежестью в лицо дышали,

Руки Томе целовали,

Шелестя, над ним рыдали.

Жалобно гнедой заржал

И копать копытом стал.

Он могилу вырывал,

Свежим сеном устилал,

Он цветочки посадил,

Три слезинки уронил

И помчался в лес густой,

Прискакал к поляне той,

Где, спаленные грозой,

Грабы черные стоят,

Отдых витязей хранят.

МОЛДОВАН ИЗ ДОБРУДЖЕ

Мэй, зеленая трава!
По кургану в чистом поле,
Мэй, гулял чабан по воле
На добруджском вороном,
Мэй, златая булава
На снурочке на златом.
Он гулял, гулял с утра,
Уж и полдничать пора,
И обедать надо бы.
Там стояли падубы.
Он коня привязал,
Сам ему травы нарвал,
Чтобы не было потравы
На некошеные травы,
Чтобы конь не съел отравы,
Да и вынул из вьюка
Снедь для-ради полдника...
Тут на зелен лес он глянул,
Глядь, а зелен лес увянул:
Всяк листок увял
Да на землю пал,
Будто вихрь его сорвал,
А веточки поломаны,
Будто стужей скованы,—
Был он, зелен лес, зеленый,
Стал он, будто опаленный.
Молдован промолвил слово:
«Мэй, зеленая дуброва,

Родился я здесь,

Обжился я эдесь,

А такой тебя не видывал:

Всяк листок увял

Да на землю пал,

Будто вихрь его сорвал,

А веточки поломаны,

Будто стужей скованы».

Его слышала дуброва

И ему сказала слово:

«Мэй, ты, мэй, чабан,

Молодой молдован,

На добруджском на гнедом,

Мэй, златая булава

На снурочке на златом,

Коль спросил меня,

Уж отвечу я:

Тут вечор да на закате

Шли татаре-тати,

Басурмалы окаянные

Вели пленных караванами —

Вот от этого и вяну я!

А что первым караваном

Шли юнцы безусые —

Им, юнцам, учиться бы

Да с девицами целоваться бы.

А середним караваном —

Девушки-невесты,

На челах монисты,

Можно до смерти влюбиться!

А одна девица,

Золота косица,

Первой шла в той веренице,

А татарин хвать ее,

Стал он целовать ее —

Возопила девушка:

«Заступись, голубушка,
Помоги мне, матушка,
Гибнет твоя любушка!»
А последним караваном —
Молодицы, женщины,
Что зимой обвенчаны,
А без них и жизнь постылая,—
Оттого-то и застыла я!»
Он дуброву услыхал,
Он не долго отдыхал —
Вороного накормил
Да водою напоил,
Три подпруги затянул,
На три пряжки застегнул
Да и сел на коня,
Грудь себе перекрестя:
«Хоть я сам неплох,
Помогай мне, бог,
Полоненых свободить
Да себе жену добыть!»
И пустил коня вдогон —
А тропа нехоженая,
А трава некошеная —
По чему же ехал он?
По измятым по цветочкам,
По изломанным колечкам
Да по бусинкам...
Мэй, веленый лист лещины!
У Димана, у долины,
Догонял он караваны,
Обгонял он караваны,
Ехал, ехал мимо:
Там юнцы шли полонены,

Там девицы, там и жены.
А одна девица,

Золота косица,

Возопила девушка:

«Мэй, ты, братец-братушка,

Пожалей! Ведут в полон

Нас, девиц, юнцов да жен.

Коль отпустишь нас домой,

Стану я тебе женой».

Молдован коня погнал,

Караваны обогнал,

Чтобы ехать встречь татарам

Пышет гневом,

Дышит жаром.

Он с коня спрыгнул,

Да не долго отдохнул —

Три подпруги затянул,

На три пряжки застегнул,

Да в седло опять,

Да и едет вспять.

Тут он выкликнул слова:

«Эй, держись, татарва!»

Мчится, мчится жеребец,

Бьется, бьется молодец,

Проскакал татар насквозь,

Оглянулся на авось:

Глядь, а бить-то некого —

Не осталось никого,

Будто буря пронеслась,

Будто лето кончилось

Да опали цветы

Средь некошеной травы —

Так лежат повдоль тропы

Те татарские чалмы.

Что же сделал молдован?

Огляделся и сказал:

«Вай, пречистая мать,

Их нетрудно побивать,

Трудно с них добычу брать!»

Полоненым же сказал:
«Мэй, ребятки, вы подите
Да в сторонке отдохните,
А я денежки возьму!»
Золотых насыпал тьму
В переметную суму,
Деньги медные — не брал,
Он их грудами сгребал
Да на раздорожьях клал
Ради тех, кому нужны —
У кого пусты мошны.

РОМАН, МОЛОДОЙ ВОИНИК

Там, на поле Крайовы,

Что холсты белы — там шатры стоят,

Да что звездочки — там костры горят,

Да что молнии — сабли блесткие,

Что куга-тростник — пики вострые.

Середь малых шатров

Там большой стоит —

Сам-то кров шелков,

А растяжечки серебряные.

Кто в шатре сидит?

Сидят Дин да Константин,

Да Роман молодой —

Он годами меньшой,

Зато силы большой;

Они пили, гуляли

Да бога поминали,

А при них три девицы знатные,

В Цареграде с бою взятые:

Одна, первая,— дочка ханова,

А другая — дочка банова,

А уж третья — дочь султанова,

Дочь владыки Цареграда —

Романова лада.

А на страже кто стоит?

А на страже стоит старица,

Клюкой подпирается —

Два клыка во рту,—

Подошла к шатру,

Говорит:

«Ой вы, Дин, да Константин,

Да Роман молодой,

Вы гуляете да пируете,

А того вы не чуете,

Что по долу Пустопутному

На вас турки войной идут,

Турки идут,

Как прыщи, растут,

А татарин —

Что комарии!»

Как услышал Дин,

Он сказал тогда:

«Алей, брат Роман,

Ты из нас меньшой,

Да силы большой,

Ты вставай-ка, Роман,

Да ступай-ка на курган,
Посчитай-ка басурман:
Коль их тысяч пять-шесть —
Все твои, как есть,
Коли десять-пятнадцать,
Тут и нам подыматься —
Ты подай нам весть,
А вдвоем-втроем
Мы их всех побьем».
Как Роман услыхал,
Так на ноженьки встал,
Побежал на конный двор,
Со двери сымал затвор,
А там конь гнедой,
Молодой да цод уздой —
Хоть сейчас в бой.
На гнедого сел Роман,
Подымался на курган
Оглядеть турецкий стан.

По рядам, по бунчукам

Басурман перечесть:

А их там не пять, не шесть

Да не десять, не пятнадцать —

Там их тысяч двадцать есть.

И сказал себе Роман:

«Воротиться мне? —

Не годится мне

Пред девицами осрамиться мне,

Пред тремя девицами знатными,

В Цареграде с бою взятыми.

Коль не выдаст господь,

Смогу турка обороть!»

Тут с гнедого сошел он,

Снял суму переметную,

И оттуда достал он

Ту баклагу заветную

С водкой розовой:

Приложился он к горлышку

Да и выпил до донышку;

На колени становился,

Отцу-богу помолился.

Тут он сабельку выпружил

Да по воздуху выкружил,

Да вскочил на коня,

Да сказал ему:

«Выручай меня

По уму своему:

Ты по-заячьи пластайся, конь,

Ты по-бычьи бодайся, конь,

Ты по-волчьи кусайся, конь!»

Да и пал на войско турецкое

Ветра буйного пуще,

Пуще тучи, ревущей

Над кущей цветущей,—

Полетели чалмы во все стороны,

Что цветочки оборваны.

Уж как бился, как бился он,

Дотемна как рубился он,

Да еще три дни, да три ночи,

Да три утречка:

Побелело с устатку личико,

Помутились черные очи,

И клинок его отравился уж,

И конек его забесился уж.

Уж тут старица

Клюкой подпирается,

Подошла к шатру

Поутру,

Говорит:

«Ой вы, Дин да Константин,

Вы гуляете да пируете,

А того вы не чуете:

Уж три дни, как Роман

Ускакал на курган,—

Может, сгибнул там?»

Как услышал Дин,

Говорит Константину:

«Мэй, ты, брат Константин,.

Поезжай на курган —

Уж не там ли Роман?»

Константин и поехал.

Как взошел на курган,

Оглядел вражий стан,—

Боже мой! что там деется! —

А там едет Роман — качается,

А гнедой под ним спотыкается,

А и сам он ругается

Да сабелькой трудится —

Ему чудится,

Будто с турками рубится.

Увидал Константина

И говорит:

«Эй ты,; брат Константин,

Ты сойди с коня —

Берегись меня:

Вовсе я очумевши,

Столько турок побивши!»

Константин согласился

Да на землю спустился,

Изловчился вдруг —

Вырвал сабельку из рук,

Взял коня под узду

И повел к шатру.

Тут их встретила старица,

Позвала девиц —

Те стараются:

Одна под руки подхватила,

А другая постель стелила,

А уже третья вином кропила

Воротилась к Роману сила,

Стал герой

Краше прежнего!

Был там пир горой:

Пили, да ели,

Да пели,

Да гикали!

Веселитесь да кушайте,
Песню старую слушайте!
Я вам песнею кланяюсь,
Что побежкой — коняка,
Что добычей — собака,
Как охотник, стреляющий,
В белый свет попадающий,
Зря подметки стирающий,
Целый день голодающий.

ЙОВЙЦА И ДОЧЬ

ТУРЕЦКОГО КАЗЫУЛА

Мэй, зеленое зелие!
Ты примолкни, застолие,
Да послушай присловие!
Буду петь — вам на радость,
А коль будет не в радость,
Уж я всякую гадость
Наскажу, разведу —
Не попасть бы в беду!

С богом!

Там, промежду гор,

Новака стоит шатер,

Вышка Новака стоит

Да богатый стол накрыт.

Ну, и кто же за столом

Там пирует с Новаком?

Стар Новак да младший брат

В том вастолье сидят,

С братом брат они гуляют,

Брата брат перепивает:

Пьет Новак из сапога,

Балабан из башмака.

А каков башмак, однако?

В башмаке — сто тридцать око!

Пьют, да не хмелеют, мэре,

Хоть и пьют они без меры.

Поглядели на восток —

По долине во весь скок,

Видят, мчится

Молодой Йовйца,

А жеребчик — волчья морда,

И копыта — что у черта,

Хвост пылает, что огонь.

Вот так конь!

Тут вскочил Новак,

Поспешил Новак

Да и молвил так:

«Что племянник мой Йовйца,

Встав на стремя, в поле мчится,

Опершись на копьецо?

Или взяли нас в кольцо,

Или враг идет разором,

Чтобы нас покрыть позором?»

Тут является Йовйца

Пред Новаково лицо:

«Нет, не взяли нас в кольцо,

Турок не идет разором,

Чтобы нас покрыть позором!

Коли твой спрос прям,

Так и мой сказ прям:

Я проездил девять лет,

Девяти коней уж нет,

Четырем хребты сломал,

Пятерых в пути загнал —

Нет добычи у меня!

Не вечор, а третья дня

Меня, дядя, нанесло

На турецкое село:

Там у дома казыула

Дева дивная гуляла,

Пятьдесят при ней служанок,

Пятьдесят их, полонянок...

Коль не мне она жена —

Так и жизнь мне не нужна!»

Тут Новак сказал ему:
«Быть, племянник, по сему!»
Руку запустил в штанину,
Серебряный ключик вынул,
Да Йовице вручил,
Да и так его учил:
«Ключик ты возьми, Йовйца,
Но в конюшне под землицей
Не бери коня того
Рыжего да сытого,
Что стоит под седлом —
Хоть сейчас верхом,
А бери того
Тощего буланого,
Тощего да грязного,
Девять лет не холенного
Да зерном не кормленного;
Так чурала его мать:
«Чур! в погоне — догонять,
От погони — убегать!»
Что же делает Йовйца?
В той конюшне под землицей
Он коня выглядывал,
Он коня выгадывал —
Ни единый не годится,
Кроме рыжего.
Он возьми ж его
Да скачи к своей девице:
Рыжий иноходью мчится,
Бьет из-под копыт огонь.
Вот так конь!
Так доехал наш Йовйца,—
Глядь, а у плетня девица.
«Добрый день»,— он говорит,
И девица не молчит:
«Ты не нашей стороны —

Волосы зачесаны!

Ты, войник, со стороны —

Волосы подстрижены!

Ты — племянник Новака!»

А Йовица пока

Речь ведет издалека:

«Слышь, сестра, как принесло

Турка к нам, сестра, в село —

Так пришлось нам разлучиться...»

Как услышала девица,

Так цветочки нарвала

Да Йовице подала.

Что же делает Йовица?

Он понюхал их

Да и бросил их.

Нарвала она других —

Он ее ва поясок

Хвать да бросил поперек

На коня — и был таков.

А служаночки остались,
Да остались, раскричались,
Да руками расплескались,
Ажио турок пробудился,
Пробудился, рассердился
Да к служаночкам явился,
Он уж издали кричит,
Подошел и говорит:
«Отчего вы раскричались
Да в ладоши расплескались,
Меня, турка, разбудили?»
Полонянки говорили:
«Новака племянник был,
Он девицу умыкнул».
А уж турок тут смекнул:
«Да какой; же конь под ними?»
Полонянки отвечали:

 «Рыжий с белыми ногами».

Турок про себя хохочет:

«Чтоб он сдох! Пускай же скачет

Тут он в горницу вернулся,

Да зевнул,

Да и проснулся,

Выпил кофию стакан,

После выкурил кальян

Да конюшему сказал:

«Выводи-ка ты буланую,

Ту буланую — окаянную,

Ту, что матушка буланому,

Да буланому, коню рьяному,

Заговоренному —

Так чурала его мать:

«Чур! в погоне — догонять,

От погони — убегать!»

Под седлом ведут кобылу-то,

Вроде черепа седло-то то —

Чисто эолото!

Ногу в стремя,

Да пока

До седла —

В это время

Седока

За семь меж пронесла,

Табакерка-то у турка и выпала!

Подобрать воротился он

И опять пустился вдогон.

Мэй, зеленый листок!

Глянь-ка, стар Новак,

Он почуял беду

Да и молвил так:

«Д'алей, брат Балабан,

Был племянник мне дан,

Да пусти я его одного —

Потеряем его».

Что же сделал Новак?

А он сделал так:

На конюшню он пошел,

Там буланого нашел,

А вот рыжего не встречал,—

Осерчал:

«Что случится, то случится:

Не послушался Йовица!»

Только был он племяннику —

Что родной отец:

Посердился, поярился

Да смягчился наконец,

На конюшню пошел,

Там буланого нашел,

Да уздою не обратывал —

Только сабельку прихватывал,

А та сабля невелика —

Весом в сто да тридцать око!

Лишь ему она под силу:

Где землицу бороздила,

Там до нашей до поры,

Что от плуга, борозды,—

И поехал встречь Йовице.

Как завидел он Йовицу —

За кустами хоронится,

Дал Йовице пробечь,

Сам поехал турку встречь,

А как турка повстречал,

Добрым днем повеличал:

«Добрый день, Казыр-бей!»

Ну, а турок, он ведь — турок,

Пропустил мимо ушей.

Тут Новак вдругоряд:

«Эй, послушай, сват,

Молодым пристало биться,

Нам же, старым,— помириться!»
Ну, а турок, он ведь — турок,
Пропустил мимо ушей.
«Ты, турчина Казыр-бей,
Ты держись-ка по-турецки,
Я ж, Новак, по-молодецки...»
Вдарил —И рассек башку,
Да плечо, да и луку,
Только стало Новаку
Жаль кобылку ту буланую —
Придержал он сталь булатную.
Сам же спешился, ходил,
Ходил, травку ворошил —
Он чалму нашел
И чубук нашел:

На главу надел чалму,
Да чубук зажал во рту,

Да буланого оставил там,

На буланую садится сам

Да и мчится за Йовицей.

А Йовица-то дивится:

Турок мчится за Йовицей —

Тут и взял его страх,

Запищал он, ровно птицы

Враз на всех кустах.

А Новак ему — так:

«Что, племянник мой Йовица,

Распищался, ровно птицы

Враз на всех кустах?

Я у тестя был в гостях,

Примирил его надежно

В той канаве придорожной.

Коль не веришь, погляди —

Неживой он позади».

А Йовица в ответ:

«Что глядеть мне? — нужды нет,

Коли турок неживой».

И поехали домой

Да и справили свадебку!

Мне от песни много ль толку?
Столько, сколь от воя — волку,
Коль охотник настигает,
Из ружьишка убивает:
Шкуру снял — и плата вся!
Песня иною спета вся!
Вы «аминь» теперь скажите,
Мне стаканчик поднесите.
Вдругоряд спою я краше —
За здоровие ваше!

МАРКУ КРАЛОВИЧ И МИЛОШ КОБИЛИЧ

Было в кодрах Мамула,

Да в горах Тэлханула:

Там явился,

Народился,

На туретчине, да наш,

Малыш-копилаш.

Покормить его успели

Да умыть его успели,

Оглянуться не успели,

Как ушел из колыбели

И секиру для себя

Заказал у коваля,—

Та секира, как бог свят,

Весом око в пятьдесят!

Вздумал жить он по-гайдуцки

И вершить все по-войницки.

Как же начал он свое.

В кодрах Мамула житье?

Где нашел себе жилье?

Выбирал он бук

Да секирой — стук,

И вогнал по обушок,

Тут и спать залег:

На попоне, на земле,

Голова — на седле.

И чуден же был во сне!

Вот лежит он на спине:

Как он, детка, выдыхает,

Кверху ветка возлетает,
А когда вдыхает детка,
Книзу гнется ветка,
По лицу дите бичует,
А дите не чует...
Тут султану снится сон,
Копилаша видит он,
Как тот спит в лесу,—
Побежал султан в тюрьму
Да и вывел из оков
Пятьдесят молодцов,
Молодцов-удальцов,
Молодцы-то оные —
На смерть осужденные.
И сказал султан:
«Мэй, в горах Тэлханула,
Мэй, да в кодрах Мамула,
Мэй, там спит копилаш,
Копилаш, да не наш,—
Искупать его успели,
Укачать его успели,
Да ушел из колыбели,—
Вы найдите его,
Приведите его,
Я за это вам
Ваши жизни отдам,
И пойдете по домам».
Побежали мблодцы,
Полетели удальцы
В эти кодры Мамула,
В горы те Тэлханула.
Они, мэре, шли, шли,
Копилаша нашли,
Копилаш-то, мэй, спит,
Да страшон на вид—
Задрожали молодцы,

Подбежали удальцы,

Ту секиру — хвать

И давай вытаскивать,

А секира не идет,

У них шум да гам идет,

У них шум да крик.

Тут малыш-войник

Просыпается,

Просыпается, подымается

Да секиру — хвать

И давай махать

Да покрикивать:

«Что вы тут, молодцы,

Потеряли, удальцы?

Как побью я всех:

Вам — погибель, мне же —грех!»

Преклонились пятьдесят,

И взмолились пятьдесят:

«Копилаш, вай! вай!

Погоди, не убивай,

Мы клянемся, как бог свят,

Все клянемся, пятьдесят:

Нас послал султан —

Ты к нему обедать зван».

Что же наш копилаш?

Отвечал копилаш:

«Вы идите поперед,

Я за вами следком —-

Не сказал бы народ, ••

Что меня ведут силком».

И пришел копилаш.

А султан-то, вишь,

Весь дрожит, и немочь в теле,

Да со страху прыг в постели.

Молвил наш копилаш:

«Мэй, сударь-господарь,

Ты умел меня зазвать —
Позови ж и мать.
Грудь хочу имать!»
А султан, что же он?
Он созвал всех жен,
Чтобы дали грудь,
Накормили б как-нибудь.
А дите-то всех сосало,
Да сытей не стало.
Говорит наш копилаш:
«Мэй, сударь-господарь,
Ты умел меня зазвать —
Приведи ж и мать».
Осерчал султан,
Закричал султан:
«Мэй, вы, молодцы,
Вы ступайте, удальцы,
В эти кодры Мамула,
В горы те Тэлханула,
Приведите мать».
Тут гонцы-молодцы
Побежали, удальцы.
Они, мэре, шли, шли
Да и матушку нашли:
Мать-то воет, мать-то плачет,
Копилаша-сына кличет.
Тут сказали ей гонцы,
Молодцы да удальцы:
«Хватит, матка, выть.
Сына, мэй, пора кормить:
Его звал султан—
Он к нему обедать зван».
Ничего им мать не сказывала,
Груди за спину забрасывала,
Да подолец подоткнула,
Да к султану стреканула.

Чуть успела добежать —

Копилаш увидел мать,

Он ей за спину захаживал

Да и сиську там выуживал —

Он обедал, он и ужинал,

Он сосал, сосал,

Пока сыт не стал.

Говорит:

«Мэй, сударь-господарь,

Коль умел зазвать меня,

Приведи же и коня».

А султан говорит:

«Мэй, гонцы-молодцы,

Вы ступайте, удальцы,

Вы ступайте наново

В горы те Тэлханула,

Приведите коня.

Привести не трудно, знать,

Трудно, знать, коня узнать».

Рассердился копилаш:

«Мой приметен гнедок:

У него во лбу — рог,

Что у волка — пасть,

Что у черта — масть».

Побежали те гонцы,

Молодцы да удальцы,

Они, мэре, шли, шли

Да коня того нашли.

Конь увидел — стал кусаться,

Стал кусаться да лягаться:

Пятьдесят их, молодцов,

Было,

Только пятеро гонцов

Стало,

Остальных поубивало.

Воротились, говорят:

«Мэй, сударь-господарь,

Конь кусается,

Конь лягается:

Было нас пятьдесят,

А осталось пятеро —

Остальных потратило».

Что же наш копилаш?

Взял уздечку да бегом

Сам пустился за конем

В кодры эти Мамула,

В горы те Тэлханула.

Шел он, мэре, шел

Да коня нашел,

А конь задом стоит,

Лягнуть норовит.

Что же наш копилаш?

А он хвать скалу

Да и той скалой

По загривку скакуну —

Аж с копыт гнедой.

Он гнедого обратал,

Взнуздал

Да к султану прискакал,

Сказал:

«Дай, султан, мне молодца,

Молодца да удальца,

Силою помериться,

А не дашь — я не прощу,—

Рожу к заду приращу!»

А султан уж не рад:

«Вай, ступай-ка в Цареград,

Копилаш,

Да у вышки Новака,

Малыш,

Удальца наверняка

Найдешь».

И поехал в Цареград

Копилаш,

Он приехал в Цареград,

Малыш,

Обошел он все подряд,

Все корчмы да улицы,

Сам ворчит да хмурится:

«Ой, помру я, мама, слышь ты,

Где тут эти Новачешты?»

Стар Новак сидит,

В корчме кофей пьет

Да Йовице говорит:

«Глянь, Йовица,—бре! бре! —

Что за шум на дворе,

Что за притча, кто таков

Поминает Новаков?

Коль увидишь молодца,

Позови меня, отца,

Коли стар да убог,

Дай ему пинка, сынок».

Тут Йовица выходил,

Копилашу говорил:

«Эй, малыш-копилаш,

Басурманский, а не наш,

Ты зачем отца зовешь?»

Копилаш его схватил,

Левой ручкой повалил,

Да скрутил, да связал,

Да к седлу привязал,

А потом опять сказал:

«Ой, помру я, мама, слышь ты,

Где тут эти Новачешты?»

Стар Новак сидит,

В корчме кофей пьет

Да Груице говорит:

«Глянь, Груйца,— бре! бре! —

Что за шум на дворе,

Что за притча, кто таков

Поминает Новаков?

Коль увидишь молодца,

Позови меня, отца,

Коли стар да убог,

Дай пинка ему, сынок».

Тут Груица выходил,

Копилашу говорил:

«Эй, малыш-копилаш,

Басурманский, а не наш,

Ты зачем отца зовешь?»

Копилаш его схватил,

Левой ручкой повалил,

Да скрутил, да связал,

Да к седлу привязал,

А потом опять сказал:

«Ой, помру я, мама, слышь ты,

Где же эти Новачешты?»

А Новак-то,—делать нечего,

И послать-то ему некого,—

Из корчмы вылезал,

Копилашу сам сказал:

«Ай, малыш-копилаш,

Басурманский, а не наш,

Ты зачем сынов связал?»

Что же наш копилаш?

За грудки его схватил,

Да на землю повалил,

Да скрутил, да связал,

Да к седлу приторочил,

А потом опять сказал:

«Ой, помру я, мама, слышь ты,

Где же эти Новачешты?»

Марку Кралович сидит,

Он в кофейне кофей пьет,

Слышит, кто-то там кричит,

Он на улицу идет,

А там стар Новак

Говорит ему так:

«Марку, крестный, пожалей меня,

Не бывал я от рождения

Так обижен да наказан —

Крепко скручен,

Туго связан

Да к седлу привязан!»

Марку Краловичу стало

Жаль Новака,

Тут булавушку достал он

Да метнул наверняка —

Он метнул булаву

Копилашу в голову.

Копилаш-то мал, мал,

Да булавушку ту

Левой ручкой на лету

Он схватил, поймал

Да и так сказал:

«Ты метнул по-молодечески,

Я же кину по-младенчески!»

Он булавушку метал —

Марку руку поломал,

Руку левую да три ребрышка;

Марку на землю упал,

Он упал да и сказал:

«Мэй, малыш-копилаш,

Не турецкий ты, а наш!

Я не видывал такого

От рождения.

Ты ответь-ка мне толково:

Ты какого

Рода-племени

Да гайдучишь сколько времени?»

Копилаш тут молвил слово:

«Я скажу тебе толково

О рождении,

Я скажу тебе, какого

Рода-племени.

В дождь пришел да в тьму

Марку Кралович в корчму,

И понравилась ему

Мать моя, корчмарка:

Целовал корчмарку —

Родила от Марку».

Марку тут догадывался,

Марку тут обрадовался,

Говорил:

«Я — твой Марку Кралович,

Ты — мой Милош Кобилич,

Мой сынок-копилаш!»

Что же наш копилаш?

Марку на руки он брал

Да в больничку доставлял,

Милош Марку вылечил,

Новачештов выпустил

Да вина всем выставил:

Заливали они очи

Три дни

Да три ночи.

А потом куда пошли?

До родимой до земли.

Доколь солнышко на месте,
Будут живы эти песни,
Коль не лень, боеры, вместе
Пировать вам честь по чести.

КОПИЛАШ, СЫН РОМАНА

Зелен лист ежевицы!

У землицы

На границе —

Мэй, зеленый лист бобовый! —

За широкою дубровой,

Там шатров не счесть,

Сколь их там — бог весть,

И поменьше есть,

И побольше есть,

А один-то побольше всех —

Золоченый верх!

А в шатре кто жил?

Черкез-витязь жил,

Тот, что Вйдин обложил,

Он же грамотки писал,

Всюду письма спосылал —

По селам,

По городам

Да по всей стране:

Мол, кто явится ко мне,

Силой потягается?

Никто не откликается.

Мэй, зеленый лист каштана!

Копилаш-то, сын Романа,

На пятнадцатом году,—

Как прознал, брат, про беду,

Слезами заливается,

На грушу забирается

Да с той груши засвистал,

Табун созывал,

Коня выбирал:

Албул-конь, хоть стар по возрасту,

Год летит он, что по воздуху,

Часу просит для роздыху!

На коня он взлез —

Где, мол, витязь тот Черкез? —

И поехал, мэре, поехал

По нетоптаной траве,

По невысохшей росе.

А Черкез-то обедал, друг1

Как увидел он гостя вдруг,

Так и хлеб\из рук,

Изо рта кусбк

Он и выронил,

Да и вымолвил:

«Мэй, ты мал паренек,

Черт тебя приволок

Силой, что ли, тягаться

Иль на конях ристаться?»

И побились об заклад,

Кто кого обгонит, брат.

А Черкез, брат, гляди, что выказывал:

Он коня из конюшни приказывал

Выводить под седлом

Да держать всемером,

Пока он садится.

Да и стали ристаться.

Что твой черт, мчится он,

А Копил-то вдогон:

Как догнал Копилаш,

Доставал палаш

Да Черкезу башку отсек.

Тут народ набёг,

Славил, славил Копила!

Как узнал Роман,

Ликовал Роман,

Пир устраивал —

Что поделывал? —

Три недели погуливал!

Да сказал Копилашу:

«Влезь-ка, тайкэ, на грушу,

Огляди-ка долинку нашу:

То ли там тюльпаны цветут,

То ль на нас басурманы идут?»

Сын отца тут послушал,

Взлез на эту на грушу,

Всю долину оглядел

Да и турок углядел.

Сын отцу сказал:

«Слышь, я, тайкэ, не зря взлезал:

Вижу, то не тюльпаны цветут,

То на нас басурманы идут!»

«Ты послушай-ка, тайкэ,

Бунчуки посчитай-ка:

Коли турок семь тысяч —

Одному тебе высечь,

А коль тысяч пятьдесят —

Тут уж я наподхват».

Что же наш Копилаш?

Бунчуки он считает, брат,

Насчитал пятьдесят,

Да отцу не сказал,

Только с груши засвистал,

Табун созывал,

Коня выбирал:

Албул-конь, хоть стар по возрасту,

Год летит он, что по воздуху,

Часу просит для роздыху!

Копилаш вскочил в седло —

Дело с турками пошло:

Что с утра и до полдника
Рубит он — улыбается,
А что с полдника до вечера
Рубит он — да ругается,
А как солнце закатилось,
Тут и рубка прекратилась.
Как узнал Роман,
Ликовал Роман —
Пир устраивал,
Звал визирей из Ясс
Да, боеры,—вас!

Мне от песни^млого ль толку?
Столько, сколь от воя —волку!
Спел! и выпить бы неплохо —
Что-то в горле пересохло!

ГРУЯ НА ПАХОТЕ

В той Хацёгской стороне,

В той султановой корчме,

Где чабан пропивает штаны,

А табунщик пропил табуны,

Пропит конь, а в придачу и сбруя,

Там гуляет с девицами Груя:

Ему первая — вино сластит,

А вторая — та постель снастит,

А уж с третьей он пьет, веселится,—

Веселится, гуляет Груйца.

Так и день летит,

Так и ночь летит —

Веселится, гуляет Груйца!

Как узнала мать,

Что решил он загулять,

Так сама — в корчму,

Говорит ему:

«Что ж ты, Груя, сыночек мой,

Не по разуму живешь?

Брось девиц да ступай домой,

А не то ты и штаны пропьешь!

Да в Белград бы поехал ты

Прикупить волов для пахоты:

Мол, сменять готов,

Что коня — на двух волов,

Что доспех — на двух других,

Да имеем двух своих,

Чтоб орать на шестерых!»

Тут на торг он поспешал

Да на торге обменял

И коня на двух волов,

И доспех на двух других,

Да имеет двух своих,—

Чтоб орать на шестерых.

«Вот упряжка, мать!

G кем идти мне орать?»

«Для Ру^анды-сестрицы работка».

«Где же, мать, моя плетка?»

«Да возьми вот косицы

Русанды-сестрицы —

Семь косичек сестры

От младенческой поры».

Тут и занялся Груя пашней,—

А денечек был вешний! —

И пахал он, оратай,

От полудня и до заката.

А Русанда-сестрица

Приносила водицы,

Да цветочки сбирала,

Да веночки свивала

И ему подавала:

«Братец Груя,— сказала,—

Я на свадьбу твою

Еще краше совью

И тебе подарю!»

Целовал ее Груя:

А с тобой, мол, спляшу я!

Оглянулась юница,

Поглядела — дивится:

«Мэй, Груица, гляди-ка,

Эка туча велика!

С борозды ты волов уводи —

Быть грозе! да и день позади».—

«Иль, сестрица, с ума ты сошла?

То не туча велика зашла —
Идут турки на рать,
Нас, румын, воевать
Да меня убивать —
Мало бил их, видать!»
«Добрый вечер, оратай,
Тут, не тут ли проклятый
Ехал Груя, Новаков сынок?» —
Хором турки спросили.
Груя молвил: — «Ей-бог,
Он летел во весь скок,—
И спесив же, и горд!—
Проскакал, что твой черт,
Словно ветер по земле,
К той Хацегской стороне,
К той султановой корчме,
Где чабан пропивает штаны,
А табунщик пропил табуны,—
Там сидит он, пируя,
Спит да пьет этот Груя,
С девицами милуется,
Червонцами кидается!»
Тут уж турки на коне
Полетели к той корчме
Грую брать да вязать.
А один — знаменитый, знать,—
Закричал бешлий:
«Или, турки, вы с ума сошли?
Стойте, турки, не скачите,
Там вы Грую не найдете,
Воротитесь, поглядите:
Вот он, Груя! — вяжи его!
Год не видел я вживе его,
А теперь узнаю:
Мы встречались в бою
Во турецком краю».

Тут уж турки набежали,

Турки Грую окружали,

А один из собак

Говорит ему так:

«Эй, проклятый Новак,

Как тебя казнить?

На веревке удавить,

Иль в костре заиечь,

Или пикой пробить,

Или саблей засечь?»

«Вы, боеры, вы, турки, казните,

Вы казните меня, как хотите,

Только дайте письмо написать:

Мне бы шапку снять,

Да бумагу взять,

Да чернильницу с пером

Из штанины достать,

Повестить бы письмом,

Чтоб матушка-мать

Не ждала сына впредь,

Что взяла меня смерть,—

Я письмо

На село

Пошлю с ветром свистящим,

Над землею летящим».

Отпустили его:

Мол, пиши письмо.

Тут он сунул руку в штанину,

Не перо, не чернильницу вынул,

Вынул сабельку справную,

Саблю вострую, отравную,

Да и турок рубил герой,

Там он турок навалил горой,

А кого он достать не смог,

Тот убегом убег.

Одного он посадил в седло —

Вместо весточки послал в село.

«Мэй, сестрица, гляди,

День уже позади,

И волам пора

До двора.

Мы сегодня пахали,

Мы и сеяли, мы и жали...»

И пригнали волов

Под матерний кров.

Ну, а турки-то лежат, что снопы,

С красной вязочкой пониже головы.

ГЕОРГИЦА ЗЭТРЯН

Лист, листок зеленый!

По отрогам горным,

По долинам черным,

По лесам дремучим,

Где ольха и клены

Высятся веками,

Крепкими ветвями

Обхватив друг друга,—

Этой стороною

С молодой женою

Молодец скитался;

И по всей округе

Слава их гуляла,
Вся округа знала,—
Кто б ни повстречался,—
Нету именитей
Их нигде... Глядите:
Вон у них какие
Кони вороные!
Им не нужен роздых,
Скачут как шальные,
А на лбах-то — звезды,
Звезды золотые.
Первый конь — на диво,
А второй, ретивый,
Холен был недаром
Богатеем старым...
Так в ложбине где-то,

Под шатром из веток,
Летом и зимою
Жили муж с женою.
Вот уж больше года
В дождь и непогоду
Раем для влюбленных
Был шалаш зеленый.
Говорить не стану —
Смастерил умело
Тот шатер зеленый
Молдаванин смелый,
Храбрый сын мокана,
Зэтрян Георгица.
В нем уединиться
С зыной белолицей,
Юною Добрицей,
От молвы досужей
Думал Георгица.
Там и в зной и в стужу
С ним она ютилась,
С домом ради мужа
Добра распростилась,
Бросила любимых,
Бросила родимых —
Мать, сестру и братьев...
Всей родни проклятья
Ей вослед летели;
Вспоминать не смели
Дома о Добрице.
Сладостны объятья
Мужа молодого...
Подъезжает снова
С ним она к болтице,
Из лозы сплетенной.
Вот с коней слезают
Добра, Георгица.

Не овсом отборным,
А травой нагорной
Кони будут сыты,—
Пусть себе гуляют,
Не собьют копыта!
А Зэтрян с Добрицей
В дом родной — болтицу,
В свой шалаш заходят.
И Зэтрян находит
(Обыскав карманы
Свитки домотканой)
Кремень и кресало.
Рядом дров немало —
Вскоре заплясало
Пламя, да такое,
Что дивились люди
И крестились люди:
«Ой, добра не будет
От огня такого!»
А Добрица снова *
Щепок подбавляет —
Весело пылает
Дерево сухое!
Шарит той порою
В торбе Георгица:
Ищет сын мокана,
Ищет, да не долго,
Чем бы поживиться.
«Съел бы я и телку,
Да скрывать не стану,
Что нашел барана!»
Добрая работа...
Кто-то был заботой
Полон о Зэтряне —
Был баран заране
Кем-то освежеван,

Словно уготован
Для пирушки доброй...
«Помоги мне, Добра,
И забудем горе...»
Он ножом запасся,
И на углях вскоре
Зашипело мясо.
Стал искать он снова,
Да искал недолго —
В торбах, не на полках,
Хлеб лежал... «Готово!
Кто испек, не знаю,
Эти караваи...
Впрочем, это малость,—
Нам они достались
Для пирушки доброй...
Не кручинься, Добра!»
Шарит Георгица —
И в углу болтицы
Чарка отыскалась;
Чарка оказалась
Ладною, глубокой —
Лей в нее хоть око!

Добра, как бывало,
Скатерью застлала
Стол и вместе с мужем
Принялась за ужин.
Мяса ели много,
Вина пили око,—
Не остановиться,
Вдоволь не напиться
Смельчаку Зэтряну,
Только чуть румяней
Стали его щеки...
И, вздохнув глубоко,

Он сказал Добрице:
«Этак не годится,
Цветик мой Добрица!
Помню я, бывало,
Песни ты певала
Звонче легкой птицы.
Петь ты перестала
С той поры, как стала
Ты моей женою.
Разве я не стою,
Цветик-королевна,
Чтобы вновь напевно
Песня зазвенела?
Ты ведь часто пела,
Милая Добрица,
У себя в светлице...
Хоть сейчас пирую,
Но хочу такую
Грустную, простую
Песенку послушать,
Чтоб соврела душу,
Сердце всколыхнула,
Словно вдруг подуло
Ветром из долины,
Чтоб речной стремнины
Бег остановила
И среди дороги
Замер бы в тревоге
Путник, словно силой
Дивной очарован...»

Под зеленым кровом
Тишина настала,
Песню вспоминала
Добра молодая.
Песенка простая

В памяти проснулась.
Словно вмиг очнулась
Добра молодая,
Песенку запела —
И зашелестела
Тут трава степная,
Ветром вдруг подуло,
Ветром из долины,
И река-стремнина
Волны приглушила...
Вот как это было:
Не было чудесней
Песни, спетой зыной!
Вот вам эта песня:

«Бузины листок!
Эх, далек, далек
Мой родимый дом.
Погляжу вокруг:
Нет моих подруг...
Где вы, мать с отцом?
Где родимый дом?
Ой, пора моя,
Ночь глубокая,
Где сестра моя
Черноокая.
Как с тобой, родной,
Разлучилась я —
Плакать день-деньской
Научилась я.
Жить бы мне с сестрой,
Словно два цветка,
Словно два листка
С веточки одной.
Первоцвета лист,
Как росинка, чист...

Эй, цветок весны,
Я в тоске пою,
Вдалеке пою,
Горько слезы лью —
Дни мои темны.
Грех великий мой
Не забудется,
Сердцу день-деньской
Горе чудится.
Смерти, что ль, моей
Мать и братья ждут
И в душе своей
Мне проклятья шлют.
Юных дней пора!
По моей вине
Плакать, плакать мне
День и ночь, сестра...»

Песня отзвучала,
Тихо, тихо стало,
Звезды закатились;
Слезы покатились
По щекам Добрицы.
Загрустила зына —
Горе да кручина
Чудятся девице.
Не унять тревоги
Добре белолицей,
Кажется Добрице:
Где-то на дороге
Словно войско мчится...
Далека дорога,
Да близка тревога!
Что-то приключилось!
Видит Георгица,
Низко опустилась

Голова Добрицы.
Молвил Георгица:
«Эй, моя Добрица,
Что могло случиться?
Не поешь ты боле,
Разлюбила, что ли,'
Мужа Георгицу?
Песню не допела —
Или захотела
То, о чем ты тужишь,
Утаить от мужа?»

«Милый мой, к чему же
Говорить такое?
Год, как я с тобою
Связана судьбою,
И тебе навеки
Отдала я душу.
Только ты послушай:
Где сбегают реки
С крутизны высокой,
В стороне далекой,—
Кони тяжко дышат.
Слушаю, и снова
Басурманский говор,
Плач девичий слышу».
Вслушался Георге,
Храбрый сын мокана:
Кто-то на пригорке —
Слышится Зэтряну —
Плачет неустанно:

«Горе вам, поганым,
Горе басурманам!
Вас ли о пощаде
Я не умоляла,—

Дома, бога ради,
Умереть желала?
Что ж меня вы силой
Взяли да связали,
В край чужой, немилый
Горевать угнали?»

Только услыхали
Песню муж с женою,
Чарки побросали,
Кончили с едою;
На коней вскочили,
Их и не седлая,
Вскачь коней пустили,
Троп не выбирая.
Мчатся вороные,
Мчатся, как шальные,
Дорожа минутой,—
И гора как будто
Стала ровным полем,
Лес — степным раздольем.
К стороне далекой,
Где бегут потоки
С крутизны высокой,
Пролед-ла дорога.
Видит вдруг Георге,
Георгица зоркий,
Как, спускаясь с горки,
Празднуя победу,
Двое турок едут,—
И один с добычей...
Красотой девичьей
Тешится, поганый,
Гладит и целует
Девушку чужую,
Турок окаянный...

Добра и Георге
Зарыдали горько,
Девушку жалея,
И еще скорее
Скакунов погнали;    .
К туркам подскакали
По тропе прибитой:
«Бог нам будь защитой!»

Онемели турки,

Не посмели турки

И пошевельнуться,—

Лишь во ртах у турок

Чубуки трясутся...

Экий страх у турок,

Все друг к дружке жмутся!

Слезы с глаз смахнула

Бедная Добрица...

Нет, не обмануло

Сердце... Горю сбыться!

Глянула на лица —

И сестру Добрица

В пленнице признала.

Ой как исхудала

Милая Лелица,

Губы почернели

И запали щеки...

Только вздох глубокий

Пленной слышен еле...

Сердце у Добрицы
Мигом запылало.
«Ох, беда! Я знала:
Не минуешь муки,
Горе приключится!..»
Но от горя руки

Добры не ослабли:
Выхватила саблю,
На врага взглянула,
Саблею взмахнула —
И — скажи на милость! —
Голова у турка
На траву скатилась,
И трава под турком
Кровью оросилась.
Молвил тут на это,
Молвил Георгица:
«На меня не сетуй,
Милая Добрица,
Сам я в силах буду
Кончить это дело,—
Отойди, покуда
Еще уцелела».
Слушаться привыкла
Добра Георгицу,
Отошла к сестрице,
Плача к ней приникла
И, сестру целуя,
Крепко обнимала,
Бечеву тугую
С ног и рук снимала.

Повернулся снова
К турку сын мокана
И такое слово
Молвил басурману:
«Эй, скажи, поганый,
Турок окаянный,
Как дерзнул ты вместе
С другом к нам явиться,
В рабство, на бесчестье
Угонять сестрицу?

За добычей гнался?
Бог судил иное:
Видишь, распрощался
Друг твой с головою!
Он убит женою,
А тебе со мною
Встретиться придется.
Хочешь без обмана
Мериться с Зэтряном
Силою своею —
Выходи смелее,
Коль готов бороться!»

Бросил он оружье —
«Храбрым меч не нужен!» —
Обхватил он турка
Крепкими руками,—
Не свалил он турка,
Вывернулся, юркий!
Но еще упрямей
Храбрый Георгица
Продолжает биться,—
Не сдается турок,
Крепко бьется турок.
Летний день к закату
Стал уже клониться,—
Все стоит, проклятый,
Продолжает биться!
Солнце утром рано
Засияло снова —
Не сломил Зэтряну
Басурмана злого...
Вновь схватились оба!
Долго ль битве длиться —
Подступила злоба
К сердцу Георгицы;

Он, осилив разом,
Бросил турка наземь —
Вмиг издох, проклятый!
Взял Зэтрян лопату,—
Ведь таков обычай,
Чтоб земли добычей
Стало вражье тело.
Вот как было дело!

Лист, листок гвоздики!
Пир идет великий:
Пьет и веселится
Смелый Георгица,
С ним жена Добрица
И сестра Лелица,
Что от басурмана
Спасена Зэтряном.
Пир идет в болтице...

ГАЙДУК БЫКУЛ

Зелен лист в озерце!

Кто стоит на крыльце

В Цареграде во дворце?

То султан стоит,

Он чуть свет не спит,

Он собрал совет:

Услыхал он, брат,

Как народ говорит,

Там, мол, Быкул,

Гайдучина,

Там, мол, Быкул,

Молодчина,

Он возьми да захвати

Все дороги-пути,

Сколь их видимо

От Одрюла и до Видина.

А султан сердит,

Он не спит чуть свет.

«Семь мошон монет

Дам тому,— говорит,—

Коли справится кто,

Коль отправится кто,

Туда пойдет,

Гайдука приведет

С вышки-сторожки

Возле дорожки,

Где липа

Тенющая,

Где вика

Цветущая,—

Там жилище его,

Там он, Быкул,

Гайдучина,

Там он, Быкул,

Молодчина,

Он возьми да захвати

Все дороги-пути,

Сколь их видимо

От Одрюла и до Видина».

А султан сердит,

Семь мошон сулит,

Только зря хлопочет —

Никто не хочет

Туда пойти,

Гайдука привести,

Да нашлись три бешлйя —

Люди в Видине большие! —

Они слуги

Бедовые,

У них руки

Здоровые,

На всякие штуки

Готовые.

Собрались да поспешили

Те бешлии

В Цареград —

Уж султан-то им рад! —

На коленях стоят,

Верой клянутся

С Быкулом вернуться

От той вышки-сторожки

Возле дорожки,

Где липа

Тенющая,

Где вика

Цветущая.

А султан, что же он?

Сулит десять мошон,

Говорит:

«Три делия,

Три бешлйя,

Люди в Видине большие,

Вы подите

Приведите,

Только рук его

Не вяжите,

Только голову

Не рубите —

Я здорового

Получу

От слуг,—

Испытать хочу,

Каков он гайдук!»

А бешлии за это берутся,

Своей верой клянутся

Ни рук его

Не вязать,

Ни голову

Не срубать.

А султан их выслушал

И сказал «шпала»,

Да похлопал по спине,

Да и выдал по мошне.

Три делия,

Три бешлйя,—

Люди в Видине большие! —

Сошли с крыльца,

Каждый сел на жеребца,

И поехали, мэре, поехали,  .

И поехали по дорожке

К вышке-сторожке,

Где он, Быкул,

Гайдучина,

Где он, Быкул,

Молодчина,

Он возьми да захвати

Все дороги-пути,

Сколь их видимо

От Одрюла и до Видина.

Огляделись округ,

А он вот, гайдук,

Среди вики

Цветущей

Да под липой

Тенющей,

Три дни, мэре,

Он спит,

На секирах

Лежит,

И привязан жеребец

За серебряный столбец.

Как узнали они,

Что гайдук три дни

Да три ночи ночует

Да почиет,

Да не чует,

Побежали они,

Отвязали жеребца

От серебряна столбца

Да ятак на боку

Приторочивали,

Да коня к гайдуку

Приворачивали,

Да тихонько так

Уложили в ятак

Быкула спящего,

На секирах лежащего,

Да гнедого с гайдуком

Тишком,

По тропе да большаком

Пешком,

Да вели жеребца

Аж до самого дворца,

До султанского крыльца.

А Быкул спит,

Он три дни храпит,

На четвертый вдруг

Поднялся гайдук,

Поглядел округ

Да секиру хвать

И давай махать

Да покликивать:

«Уж я турок-воров

Всех оставлю без голов!»

А как Быкул

Закликал,

Тут гарем

Заплакал,

Слуги

Спужались,

Турки

Сбежались,

Руками

Хватали,

Языками

Болтали:

Мол, тебя привесть,

Твою стать

Спытать,

Каков был ты, каков есть,—

Так султаном поведено!

Мэй, тюльпан — листье зелено!

Не слушал гайдук,
Повернулся, друг,
Да рванулся вдруг —
Турок вывалил
Да взошел на крыльцо
Пред султаново лицо.
Что ж он вымолвил?
«Ты, велик султан,
Ответь Быкулу,
Почто выкрали,
Иль я в гости зван
Бить твоих басурман?
Уж попомнит турчина,
Каков гайдучина
Быкул!»

А султан тут быстрого
Звал чауша-пристава,
Тот с другими приходил,
Гайдука прикрутил

К дереву широколистому,

К высокому,

Дуплистому,

К широкому,

Тенистому,

Привязал струной шелковой,

Вшестеро ссученной,

Привязал веревкой новой,

Впятеро скрученной,

Накрепко привязывал,

Натуго прикручивал

Да и сказывал:

«Хайде, бре, мужичина,

Хайде, бре, гайдучина,

Докажи, что молодчина!»

Быкул слушает,

Улыбается,

Над чаушем он
Надсмехается,
Повернулся он,
Потянулся он —
Он веревки порвал,
Он и дерево сломал
Да с корнями вывалил,
Вдругорядь вымолвил:
«Ты, велик султан,
Ответь Быкулу,
Почто выкрали,
Иль я в гости зван
Бить твоих басурман?
Уж попомнит турчина,
Каков гайдучина
Быкул!»

А султан то видал,
Да виду не подал,
Призвал пристава,—
Ведут коня быстрого,
Вороного, норовистого
Из поля чистого,—
И сказал он Быкулу:
«Укроти-ка дикого,
Покажи-ка, гайдучина,
Докажи, что молодчина!»
Быкул наново
Улыбается,
Над султаном он
Надсмехается,
Ручкой правой
Коня он
Выловил,
Ручкой левой
Поднял он
Да за стену вывалил,

Опять вымолвил:

«Ты, велик султан,

Ответь Быкулу,

Почто выкрали,

Иль я в гости зван

Бить твоих басурман?

Уж попомнит турчина,

Каков гайдучина

Быкул!»

А султан тут быстрого

Звал чауша-пристава —

Вывел ворог

Сотен сорок

Конницы,

А Быкул их встретил,

Что буйный ветер,—

Гонится,

Рубит головы герой

Да кладет горой,

Пред султаном вывалил

Да вымолвил:

«Я, султан, у тебя

Погостил!

Или дерево не я

Своротил?

Иль не я коня

Укротил

Да побил войска —

Сотен до сорока?

А теперь, даст бог,

Твой приходит срок —

По-хитрецки

Не крал бы меня,

По-турецки

Не пытал бы меня!»

Тут султан

Испугался, -

Басурман

Спохватился,

Он ведет молодца

До крыльца

Да велит чаушу

За милую душу

Денег ссыпать тьму

В переметную суму —

Все червонцами —

Живи, гайдук, поживай!

Да в котомку ему —

Все рубликами —

Живи, гайдук, проживай!

Что же Быкул поделывал?

Он котомки завязывал,

Он сумы перебрасывал

Поперек седла

Да отдал поклон:

Мол, не помни зла.

А султан, что же он?

«Быкул, змеич,

Подай нам бог

Жизни долгий срок:

Сколь тебе гайдучить,

Столь и мне владычить!»

Быкул сел на жеребца,

Пришпорил гнедого

Да поехал из дворца,

Да молвил слово.

Что же он сказал?

«Ты, султан, велик!

Да и я — войник!

Ты спытал меня,

Ты спознал меня,

И был суд

Твой прав —

Оставайся тут,

Жив и здрав.

Я же — был у тебя!»

И поехал, поехал Быкул,

Он коня не погонял —

Из пистоликов стрелял

Да гикал.

И летел гнедой конь

По полю,

Что молонье-огонь

По небу,

И приехали, мэре, приехали

К той вышке-сторожке

Возле дорожки,

Где липа

Тенющая,

Где вика

Цветущая.

Что же делает Быкул?

А он денежки выклал

Да зажил, как обыкнул:

Он возьми да захвати

Все дороги-пути,

Сколь их видимо

От Одрюла и до Видина.

БАДУ

Мэй, листок среди стерни!

Тут они да там они,

По степи да по стерне,

По дунайской стороне,

Во степи да во поле

Турки, турки топали

От корчмы до корчмы —

Всюду пили, лопали.

Да и спрашивали всюду,

Где, мол, тут корчмарит Баду,

Сын Николчи — старика

С бородой до кушака,

Волоса — до пят,

А усы висят

Аж по самые по плечи,

Ровно плети огуречны.

И чего им, туркам, надо?

Для чего искали Баду?

Вот нашли его корчму.

И зашли на двор к нему.

Бадуляса двор мела,

Двор мела да шерсть пряла.

С нею турки точат лясы:

«Как здоровье Бадулясы?

Где твой Баду-муженек?»

Ну, а бабе невдомек:

«Спит, устал мой муженек,—

Девять раз от вас убег,

Воротился и прилег.

А когда в постель ложился,

Палашами обложился —

В головах-то сабля будет! —

Уж он клялся да божился:

Кто его разбудит,

Он того зарубит».

Что же турки сделали?

Взяли Баду спящего,

В палашах лежащего,

Привязали при печи,

Чтобы жаром припечи,

Да засунули в трубу,

Чтоб коптился на дыму,—

Так-то били да пытали,

Ажио сами приустали,

Перестали жечь да бить,

Да пошли винца испить.

Молвил Баду связанный.

Что же было сказано?

«Иль не видишь, Бадуляса,

Иль не слышишь, Бадуляса,—

Меня нехристи казнят!

Кабы знал Николча-брат —

Ты найди ж его —

На меня мой брат похож,

Приведи ж его».

Ну, а Бадуляса что ж?

Она тот же час

Для отвода глаз

Брала ведрышко,

Да к Николче побежала,

Да Николчу отыскала

В бочке винной — уж на донышке.

И сказала Бадуляса:

«Что сидишь ты, разваляся

В бочке винной — уж на донышке,

Да не думаешь о братушке:

Турки Баду изловили,   -

Изловили да скрутили,

Привязали при печй,

Чтобы жаром припечи.

Просит он о помочи».

Ей сказал Николча-брат:

«Бадуляса, помолчи!

Ты ступай назад

Для отвода глаз,

Я же буду сей же час:

Вот гнедого я седлаю,

Из пистоликов стреляю,

Палисадники ломаю,

Да кричу, собак пугаю —

То-то шуму, то-то лаю!

Турки спросят — ты ответь,

Мол, тут некому шуметь,

Гуртовщики балуются,

У нас они столуются».

Побежала Бадуляса,

Поджидала Бадуляса,

Не прошло и часа —

Гром да лай по всей округе!

Турки-нехристи в испуге:

«Кто шумит? Иль дураки?

Или это гайдуки?»

Бадуляса говорит:

«Это едут дураки,

Дураки — не гайдуки:

Едут к нам гуртовщики,

Пускай себе балуются,

У нас они столуются».

Тут Николча подъезжал,
Коня к яблоне вязал,
Сам — в корчму да и сказал:
«Мэй, хозяйка, что-то жарко!
Нацеди вина, корчмарка,
Да хорошего, хозяйка,
Да холодного подай-ка —
Выпью хоть пятнадцать чаш!
Коли теплого подашь,
Тут, хозяйка,— прощевай-ка!
Выпью первую до дна:
Коли будет холодна —
Выпью сорок девять чаш!
Да еще стакан подашь
Вон тому христианину —
Для чего ж ему, безвинну,
Там висеть да без вина?»
Он налил стакан вина
Да и вынул из штанины
Ножик перочинный,
Баду свободил от пут.
Что же Баду сделал тут?
Он хватает палаши,
А Николча говорит:
«Брат, постой-ка, не спеши!
Ты зайди с того конца
Да руби до половины,
А я с этого конца
Дорублюсь до середины».
Только Баду не послушал,
Не послушал, к туркам вышел
Да и молвил туркам:
«Добрый день придуркам,
Добрый день вам, нехристи,
Нехристи да прихвостни,
Вы тут пьете да гуляете,

Обо мне не вспоминаете...»
Солнце клонится к закату —
Тысячь семь зарезал Баду,
А Николча — тот без счету...
А как солнце закатилось,
Вовсе турок не осталось,
Кроме турка одного,
Зарубили и того —
Не осталось никого...

КОРБЯ

Мэй, листок на вербе!
Буду петь о Корбе.
«Корбю», чай, спою неплохо.
Зелен лист чертополоха!

Как в Опрйше да в темнице
Воеводы Штефаницы,
Там он, Корбя-гайдучина,
Там он, Корбя-молодчина,
Был в тоске да в скорби,—
Ох, и плохо Корбе!
Там ему вода  
Чуть повыше живота,
Ему грязь и тлен
Чуть пониже колен,
На дверях его засовы,
На руках его оковы,
Да ошейничек серебряный —
Не видал вовек такого! —
На пять мер серебра.
Три листочка клевера!
А за что ж он за решеткой?
За палаш за некороткий
Со златою рукояткой,
Кем-то скраденный украдкой,
Да за араба рыжего,
Рыжего да ражего,
Ражего да норовистого —
За коня из поля чистого.

А давно ли заточенный?

Девять лет да с половиной,—

Говорят, что неповинный! —

Да еще три летних дни,—

Три листочка зелени! —

Да и десять с половиной,

Да и девять годков

Не выходит из оков.

А ответ каков?

Трижды девять — мой ответ:

Двадцать семь, да три дни, лет.

Ан, суббота, брат, сегодня,

А назавтра — воскресенье,

Время праздника господня

Да гулянья, да веселья:

Как из церкви той

От обедни святой

Все боеры поедут гулять,

Господарь на охоту — стрелять.

Мэй, зеленая сныть!

Тут явилась Корби мать —

Она, мэре, убежала

На Молдову от опалы,—

Старая

Да хворая,

Хитрая

Да скорая,

Да в речах сторожкая,

Умная старушка —

Парчовая одежка;

Три, четыре ли яичка

Корбе принесла в темничку,

В ту темничку передать,

Чтобы Корбе поснедать.

Исходила город мать

От самой от околицы

163

Да по каждой улице:

Тут

Узнала,

Там

Плутала,

До темницы добежала,

Добежала старая,

Старая

Да хворая,

Хитрая

Да скорая,

Да в речах сторожкая,

Умная старушка —

Парчовая одежка.

Добежала до темницы

Да кричит в окошко:

Корбя, мэйкэ, здесь ли ты?

Корбя, мэйкэ, есть ли ты?

Дай-ка матери ответ,

Слышь, ты, мэйкэ, жив ли, нет?

Коли умер ты в темнице,

Надо звать попа, мэйкуцэ,

Звать попа да отпевать,

Да поминки справлять!»

Слышит Корбя —

Кличет мать,

Отвечает он:

«Мэйкэ, мэйкулицэ, мать,

Меня рано отпевать,

Только в чем душа — невесть:

Я не мертвый, не живой —

Без питья я высох весь.

Да за прошлые года

Отросла борода,

Уж я бороду мою

На постелю стелю,

Бородою укрываюсь я,

Да усами утираюсь я.

Как вошел я в подземелье,

Тут кишмя кишели змеи:

Те змеенки

Да гаденки

Были тонки,

Что иголки,

А лягушки —

Те с орешки,

А змеицы —

Те со спицы;

А теперь уж те змеенышки —

С бревнышки,

А лягушки —

С баклажки,

А гадючки —

Что винные бочки.

Да ни капли вина, мэйкулицэ,

С той поры не пивал я в темнице —

Оттого мне в темнице не спится.

Все бы можно терпеть,

Да терпел бы и впредь,

Кабы не жила в темнице

Дьяволица —

Мать-змеица,

Да побьет ее пречистая мать!

Обжилась в бороде

Злая гадина,

Да яиц-то в гнезде

Много кладено,

Да в шалвары

Две пары;

Уж за пазухой гаденышей

Вываживает,

Уж за пазухой змеенышей

Выхаживает,

В грудь меня все пожаливает:

Как узлом на груди-то завяжется,

Так и на сердце холодом скажется,

А развяжется да протянется —

Будто сердце в груди остановится!»

Так он матери поведал о том.

Что же было потом?

Побежала мать

Да зашла в корчму,

Да в корчме ему

Нацедила бадью,

Бадью, полную вина,

Да и вспять бежать,

И опять у окна.

Как бадью он увидал,

Тяжеленько воздыхал,

Очи к небу подымал,

Отца-бога поминал,

Отца-бога поминал —

Услыхал господь,

Укрепил его плоть,

Дал господь ему встать.

Корбя ту бадейку — хвать,

Сам стоит — задыхается,

Задыхается да качается,

Да и к стеночке прислоняется,

А как поднял бадью —

Тут и выпил всю,

Да метнул бадью

Через плечико,

Там четырнадцать воров

Покалечила,

Покалечила, изувечила —

Делать нечего.

Тут уж речь его:

«Мэйкэ, матушка моя,

Пожалела бы меня,

Без вины я за решеткой

За палаш тот с рукояткой,

Кем-то скраденный украдкой,

Да за араба рыжего,

Рыжего да ражего,

Погребен я заживо.

Уж и думал я,

Передумал я,

Да надумал я:

Вишь, суббота, мать, сегодня,

А назавтра воскресенье,

Время праздника господня

Да гулянья, да веселья —

Все боеры поедут гулять,

Господарь на охоту — стрелять.

А ты, мать, поди

Ему в ноги упади,

Поцелуй его одежи

Да скажи ему, надеже,

Господарю-воеводе,

Мол, помилуй, Штефан-водэ,

Мол, помилуй ты его,

Корбю, сына моего,—

Будет он, как все дворяне,

Платить подати и дани,

Будет дани да поборы

Он платить, как все боеры!

Да не мешкай возвращением,

Да вернись ко мне с прощением».

Ну, и что же мать?

Мать не стала ждать,

Она в тот же день пойди,

Перед Штефаном пади,

Да целуй ему одежи,

Да скажи ему, надеже,

Господарю-воеводе:

«Ты помилуй, Штефан-водэ,

Мэй, помилуй ты его,

Корбю, сына моего,—

Будет он, как все дворяне,

Платить подати и дани,

Будет дани да поборы

Он платить, как все боеры».

Воевода тут смекает

Да старухе отвечает:

«Ты послушай, старая,

Старая

Да хворая,

Хитрая

Да скорая,

Да в речах сторожкая,

Умная старушка —

Парчовая одежка,

Ты забудь, старуха, скорби,

Ты порадуйся о Корбе,

Ведь суббота, мать, сегодня,

А назавтра воскресенье,

Время праздника господня,—

Будет праздник да веселье:

Станешь матерью, мать, жениховой,

Ужо сымутся с Корби оковы

Да ошейничек серебряный

На пять мер серебра —

Оженить его пора!

А невеста, мать,

Краше в мире не сыскать!

Я сам сосватал оную:

Зовут ее

Карпеною,

Везут ее

Из Слатины —

То-то радость сватьина! —

Поверху остреная,

Посередь скобленая,

Понизу беленая —

Про Корбю снаряженная.

Да еще для-ради свадьбы

Надо, мать, певцов позвать бы:

Есть жених и есть невеста —

Нет певцов из Бухареста:

А у них-то прошвы, мать,

Желтые,

А у них подошвы, мать,

Красные,—

Как увидишь ту певчую птаху,

Так и сдохнешь, старуха, со страху!»

Хоть была она старуха,

Ан, гляди, что молодуха,

Побежала мать,

Побежала вспять,

Добежала она

И опять — у окна,

Рассказала Корбе все,

Корбя выслушал ее —

Слушал, слушал Корбя

Да стонал от скорби:

«Помолчи-ка, мэйкэ, мать!

Все вы, бабы, дуры, знать:

Хоть и долог подол,

Да ума господь не дал,

Хоть под платом голова-то —

В голове-то небогато!

Ведь суббота, мать, сегодня,

А сказал я — в воскресенье,

В божий праздник да в веселье!

Ты сосватала мне, сводня,

Мать, невесту оную:

Зовут ее

Карпеною,

Везут ее

Из Слатины

Да пир устроят свадебный!

Та невеста — кол колом:

Меня женят, мать, на нем.

А певцы —

Злы

Орлы:

В перья пестрые одеты,

Клювы будто самоцветы,

Лапы желтые в крови,

Прилетят ко мне они,

Исклюют да выпьют кровь —

Свадьба вся и вся любовь!»

Услыхала мать,

Застонала мать,

Зарыдала мать

Да и волосы рвать.

«Хватит, матушка, рыдать,

Прежде времени страдать,

Прежде времени страдать —

За грехи мои, видать,

Мне придется отвечать.

Бог не хочет для меня

Спасти рыжего коня:

За коня погибну я!

Ты спасешь меня, мэйкуцэ,

Коль успеешь обернуться —

До Молдовы добежать

Да с конем вернуться, мать.

Семь орешин там растет,

Где в мою конюшню ход,—

Приведи ж его,

Коня рыжего.

Да без сбруи, без попоны

Будет он, что пава оный

С нераспущенным хвостом,—

Не забудь же взять при нем

И попону с чепраком:

Тот чепрак

Не так

Шириной велик,

Тот чепрак

Не так

Долиной велик,

А велик он шитьем да каменьями,

Все каменьями драгоценными;

А попона

Серебрёна

До земли висит —

Землю плугом бороздит.

Ты возьми ж его,

Коня рыжего,

Да веди ж его

В поводу

По всему по городу.

Как увидит воевода,

Удивится Штефан-водэ,

Позовет меня

Испытать коня,

Показать его прыть...

Коль успеешь обернуться —

Я, мэйкуцэ,

Буду жить!»

Мать послушна,

Плат накинула

Да пошла она, мэре, по тропке,

Да торопко так, мэре, торопко:

Добежала до Молдовы,

Вспоминала Корби слово,

Семь орешин отыскала,

Три часа навоз таскала,

Три часа еще копала —

Вырыла подземный ход

Да нашла в конюшню вход.

Ан, глядит,

Замок висит,

И замок-то — что бадья!

Призывала коваля:

Тот одиннадцать ключей

Перебрал

Да двенадцатым ключом

Отпирал,—

И вошла она в дверь,

А там рыжий конь-зверь,

Аж в глазах у нее потемнело!

Напоила водой коня,

Накормила огнем коня

Да умыла вином коня,

Не забыла притом

Взять попону с чепраком:

Тот чепрак богат шитьем,

А попона

Серебрёна

До земли висит —

Землю плугом бороздит.

Тут ей конь говорит:

«Ты, хозяйка, оботри меня!

Грех тебе! — посмотри на меня:

Я с трехлетков под землей сижу,

Стар старик из-под земли выхожу».

Мать в узду его брала

Да на волю вывела.

Летний ветер

Обдувал его,

Летний вечер

Обласкал его —

Он вздохнул, что было мочи,

Широко раскрылись очи,

Конь косился да поглядывал,

Он сторонушку оглядывал,

Да в подпруге той

Как напрягся раз,

Так в округе той

Вышел трус и тряс,

А как вздумал заржать,