Истории из жизни бабки Липы,

рассказанные ею самой

и записанные Владимиром Тихомировым

в деревне Юминское, что на реке Хотче в Кимрском районе, в году 1978-79.

Про совесть

 

Раньше у людей совесть была, теперь избаловались, озорничают... Бога забыли...

Раньше как было? Помню, Федька Кулик своего родного дядьку убил, и то ведь старик сам виноват - больно бахвалистый. Они со старухой богатые да бездетные были, пчел у них домиков двадцать да машина у старика, не помню, вроде маслобойки, чтобы масло пахтать - так что деньги у них имелись, а Федька, племянник, голь перекатная, детей наплодил полну избу - жрать неча. Он, правда, непутный был, пьянистый мужик. Придет, бывало, к дядьке, как за милостыней, тут старик ему свое хозяйство показывает: вот, говорит, пчелы, гляди, какие у меня, а еще машина, вот огород, вот лошадь  да три коровы - все у меня есть, кроме птичьего молока. И деньги есть, денег у меня много, а тебе, дураку, шиш дам, на-ка выкуси, и помру - все миру оставлю; ну, и спровадит ни с чем - детишкам по кусочку сахара.

Федька злой на него, прямо с ума сходит: убью, говорит, все дочиста спалю! А старик-то знает, как Федька грозится: ничего, говорит, пускай согрешит - сперва в каторгу пойдет, а помрет - в ад попадет, мне себя не жалко.

Ладно. Осенью, как раз под Покрова, пошел старик на охоту, он на выселках жил; а Федька на Красной Горе - там по верхнему посаду дворов пятнадцать было, а по нижнему - двора три ли, четыре - от них теперь и следа не осталось... Ну, старик ходил, ходил да в сторожку - была сторожка в лесу у нас, за Хотиловым, пустая, - вот старик зазяб и зашел погреться, там его Федька из ружья убил: открывай, кричит, старый хрыч, я-те что покажу! Старик-то дверь отворил, не испугался, больно гордый - ну, Федька и выпалил.

Тут, как на грех, снег повалил, к вечеру было, мужики наши хотиловские, шестеро, тоже с охоты шли да мимо сторожки, уж темно. А Федька вокруг старикова дома ходит, в окна стучит, не своим голосом воет: у-у, старуха, отдай мне деньги, ведьма старая, отдай деньги, а то убью. Ну, старуха ему в щелку трешник, говорит, просунула, он и ушел.

На другой день нашли старика убитого, суд был, шестерых мужиков наших присудили в Сибирь, на каторгу - по следам, по снегу выходило, что они виноватые, а Федька не сказался. Только сам он, не знаю, отчего захирел, наверное, от совести, верно, - помирать стал. Позвали попа, он попу и открылся: я, говорит, старика убил, потому и грех мой, а мужики невиновные, и помер.

Мужиков-то наших назад привели, отпустили, только было их шесть, а стало четверо - они до каторги еще не дошли, так один от чахотки помер, другой повесился...

О коршуне и кошке

 

Вот, погляди, у меня на руке отметина, погляди, погляди, не бойся. Это меня коршун когтил, я еще в девках была. Отец был жив. Гляжу, коршун на нашу курицу пал - и понес. Я за ним с палкой: отдай, кричу, куру, отдай! Он низко летит, медленно - хорошая, помню, курица была, ноская, - он несет ее, а она лапами дергает, кричит. Там, на опушке за околицей, там сосна стояла, поломанная, то ли бурей, то ли ураганом, не знаю, до меня было. Верхушки нету, а снизу ветви большие, а наверху развилина. У нас-то все эту сосну знали; гляжу, коршун в развилку сел, слышу - квох-квох-квох - есть начали.

Я и говорю брату-Сережке, он младше меня был, в войну погиб: я гнездо нашла. Взяли мы лесенку и пошли. - Давай, говорит, я полезу. - Нет уж, я сама. Взлезла, там гнездо, гляжу, в гнезде три цыпленочка - рты большущие, разевают. Ну, я одного взяла, вниз Сережке бросила, он в мешок кладет, и другого бросила, только за третьим тянусь - САМ вдруг налетел. Крылья огромные, да мне в руку как вцепится, помню, серый такой с белым, крылья огромные, когтями вцепился - ну, думаю, заклюет!

Сережка кричит: за глотку его хватай, а то заклюет - я и схватила. Я тогда сильная была - так схватила, аж он глазища выпучил. У них-то, у коршунов, язык есть, так он и язык высунул. Держу, что мочи, а кровь-то хлещет: ой, помираю! Тут отец прибежал, на лесенку взлез, тоже за горло схватил, тащит, а коршун моей-то руки не отдает, а рукой-то я за ствол держусь; клыки-то у него загнутые, во мне завязли. Тогда отец достал ножичек, он его всегда в пиджаке носил, а ножичком нащупал, где место между косточек, да все пять клыков и отрезал - в руке остались...

Цыплят коршуньих мы на чердаке подвесили - поквохтали, поквохтали, бедненькие, да и подохли, а самого на цепь посадили - собаки у нас тогда не было. Неделя прошла, рука у меня завязанная, болит, а коршун сидит на цепи, жив живешенек, ничего ему не деется. Что за диво!

Глядим однажды - кошка у нас была, хорошая кошка, охотница, но проказливая! - глядим, она мышь поймала, в зубах несет да прямо к коршуну и перед ним положила. Он мышь склевал, а кошку не трогает - вот ведь как! Потом морковку, ей-богу, на огороде нашла, тоже ему принесла. Что за кошка такая? Он и морковку склевал.

Лесник приезжал. Это, говорит, коршун-то не курятник, говорит, а иначе как-то назвал, не помню, я в пол-уха слушала, он в лесу очень вредная птица. Рука у меня долгонько побаливала, а за коршуна мне да за цыплят награду дали: помню, материи кусок да еще черной кусок, не соврать, похуже, и вроде, еще кусок - в цветочек.

 

Про змею молочницу

 

Мне мать рассказывала: жила в Хотилове баба одна, Ефросинья, померла залетошний год, и надумала двор поправлять, сговорилась с артелью, три мужика - они и пришли. - Где, хозяйка спать положишь? - А вот, на мосту, кровать под лестницей - двое лягут, другому лавку поставлю. - Неужто опять на мосту спать, говорят мужики, сами переглядываются. - А чем плохо-то? - Плохо, не плохо, отвечают, а только мы уж знаем, какое на мосту спанье... И рассказывают:

Порядились они в Звереве баньку ставить, пришли: где, хозяйка, спать положишь, спрашивают? - А вот, на мосту, под лестницей двое лягут, другому лавку приставлю. - Ну и ладно, завтра начнем, а винца-то нальешь? - Налью маненько, говорит.

Ну, легли мужики. А одного Павлом звали, зубы у него болят, лег на лавке, не спит, зубы-то ломит. Вдруг слышит - старуха, знать, вышла и на лестницу кринки ставит; ни пять, ни шесть поставила и тихонько ушла, дверью хлопнула; а зубы у мужика, у Павла, болят, не спит. Вдруг видит - змея ползет, змея ползет, сама большущая, взлезла на лесенку, голову наклонила, большущая, пасть открыла, а из пасти молоко течет - одну кринку налила, другую налила - и так все шесть.

Мужик обомлел. Кабы, говорит, я вдвоем лежал, а то один, страшно, вдруг бросится, и позвать, говорит, боюсь - вдруг росится. Утром артельщикам рассказал - они не верят. Ну, позвали их завтракать, молока подают: нет, чегой-то сегодня молока не хочется. Поели яишню - а и она-то на том молоке!

Другую ночь стали сторожить, спать не легли, сели рядком все трое на кровати: все тебе, Паша, привиделось от зубов. Тут дверь открылась, молодая вышла, кринки поставила и тихонько ушла, дверью - хлоп. Вдруг змея ползет, из пасти молоко течет, кринки наполнила и уползла.

Утром мужики говорят: так и так, мол, хозяева, мы у вас жить не согласны, потому вам змея молоко носит. Переглянулись хозяйка с хозяином: ничего, говорят, такого нет и нет, неча напрасно говорить, а уж молока-то для вас у соседей возьмем.

Третью ночь опять не спали, кринок хозяева не ставили, а змея приползла - и так весь мост и залила молоком. - Ну, мы взяли деньги за два дня, всего два дня, говорят, поработали, не можем, говорят, жить у вас.

- Ты уж, хозяйка, на мосту нас не ложи. А то, страшно, говорят.

Моей матери сама Ефросинья рассказывала.

Как я от мужа уходила

 

Мой отец машинистом был, жили тогда в достатке. Дом большой был, две коровы, две лошади, да куры, а как помер отец, нас пока не трогали, потом собрались Федька Кулик, помню, Влас Челнов да Колька Раков, пришли. Говорят: в двадцать четыре часа - все отобрали - чтоб духу вашего не было. Мать и выдала меня в Хотилово за Макария, сухорукий он был, лева рука, что плетышко. Я же просватана была в Зверево, в семью богатую, а попала в Хотилово, да и мать со мной переехала, зажили мы, Катя я родила.

Вот говорит мне мать: подпиши под меня дом. Подпиши под меня дом - а я молчу, что сказать? - как я дом подпишу, ведь Макарий хозяин. Тут она к Макарию: подпиши под меня дом, а то дочка моя, вишь, отмалчивается. Тут Макарий ко мне: вона, мать говорит подписать дом под нее, что скажешь? - А чего  скажу - не подписывай, мало ли что, может, я завтра помру - ты уже и не хозяин в своем дому, а Сережка-брат жену приведет - тут тебя и выгонят, куда денешься?

Ладно. Мать на меня обиделась: дочь родная, говорит, против матери, - ну, и взяла все себе: корова моя была - моя, говорит... все до мисочки забрала, молока ни чашечки не дает, Катю попоить нечем, кашки сварить не в чем. И Макарий, видит такое дело, тоже на меня коситься стал, дома не бывает, где работает, там и ест, а деньги - все деньги сестре своей, Нюрке отдает. Я ему: ты что же, Макарий, мне денег не даешь? - А чего, говорит, язя давал и давал, а ты все матери выдала - теперь что?

Что делать, вижу, мать меня голодом морит, муж на меня волком глядит - а ну вас, думаю, прости Господи, уйду от вас, возьму Катю, уйду от вас в завод, проживу как-нибудь  - так и решилась, собралась и пошла.

Жили у нас, там поместье было, три сестры: Лизавета Петровна, Катерина Петровна да Анна Петровна, хорошие были женщины, очень меня любили - Катерина Петровна моей Кате крестная, - я частенько к ним захаживала. Как раз бабы в лес пошли, прутье ломать, а я не дорогой - лесом, тропиночкой побежала, бегу, а там соседка наша, Грушка, кричит: не ходи, Липа, туточки нет ничего, по штуковине собираю. Ну, я дальше бегу, вот пришла: чего ты, Липа, так запыхалась, что случилось? Я и говорю: скажите вы мне, что мне делать, от мужа хочу уйти, нет у меня жизни. - Вы же венчанные! А я свое и свое: уйду с Катей в завод, как-нибудь проживу. - Ну, говорит Катерина Петровна, коли так, переночуй у нас, чаю попей, а утречком поди к матери-старице, что она тебе скажет.

Попили мы чаю с конфетами да с варением, а утром поране пошла я в Стрельчиху.

Прихожу на двор, там монашенка метет: к матери-старице? -
К ней, говорю. - Ты помолилась в моленной-то? - Нет, а где? - А вот, говорит. Сарай там был - какая моленная, думаю, сарай, чуть не разваливается, а вошла, гляжу, ну - как рай! - иконы по всем стенам висят, свечи-лампады горят, батюшка старенький там служит и народу не мало. Помолилась я Богу, позвали всех кушать - я в сторону. - Ты куда? Иди откушай чем Бог послал. А я уперлась: как я пойду - все с чем-нибудь, кто с хлебушком, кто с яичком, кто с маслицем, я с пустыми руками. - Иди-иди, не гневи матушку-старицу!

Накормили нас, помню, перемен девять было, и суп гороховой, и каша, и кисель гороховый, и грибочки, и ягодки всякие, и хлеб, и чай - чего только не было! Тут-то мать-старица стала вызывать по очереди. А за мной один мужчина стоял. Приметный такой мужчина, справный. А мне ни к чему.

Вот вошла я - горница чистенькая, на столе скатеретка белая, сама-то в креслице сидит, улыбается, вся в черное одетая, - и красивая такая была мать-старица, даром, что старенькая: маленькая, ладненькая, личико белое, щечки розовые, а глаза молодые, голубенькие, так и светятся. - Чего тебе, молодая? А меня уже научили: хочу от мужа уйти, жизни нет, благослови, мать-старица. Ну, стала она меня спрашивать, долгонько так со мной разговаривала, она редко с кем долго, а со мной час, наверное, беседовала. Видно, я ей понравилась; нет, нет тебе, говорит, моего благословения, все тебе пути-дорожки закрыты, некуда тебе идти, живи, как живешь. - Не могу я, мать-старица! Жизни нет! - А ты, говорит, мать-то свою ко мне пришли, непременно пришли, а сама себя хозяйкой поставь, ты пока хозяйкой-то не была, мужа уважай, с матерью не сварься и живи, как  живешь - все поправится.

Тут взяла она кусочек черного хлебушка, корочку, мне подает: вот, говорит, у тебя всегда что поесть найдется!

А потом подает белого ситничку: иногда, говорит, и сладкий кусочек достанется.

А потом достает из кармана денежку, копеечку: вот, большим деньгам у тебя не бывать, ну а маленькие не переведутся. А еще, говорит, у тебя талант откроется, и через этот талант будешь ты всем в округе известна и ото всех уважаема.

А еще сказала, что в детях мне счастья не будет: одно дите твое, сказала, будет хворое, а другое будет гордое. И отпустила с Богом.

Поклонилась я, домой побежала. А в деревне с вечера хватились, нету Липы, а соседка Груша, которая прутье-то ломала: бежит, говорит, напрямки через лес, без платка, простоволосая, я окликнула -  не откликнулась, бежит напролом, аж мне страшно стало - никак над собой что удумала! А в деревне любили меня и жалели, от рассвету искать ходили - нет и  нет, как в воду ушла. Тут брат Сережка, он боевой был, в войну погиб, а Николай тихий был, он в плену у немцев сидел - Сережка и говорит матери с Макарием, влетел в избу: если, говорит, Липа над собой что сделала - обоих убью! И пошли заявлять в сельсовет, сельсовет тогда хороший был, Петр Иванович: жалко Липу, говорит, наверное, чего сделала.

Сельсовет тогда в Жуковке был, заявили они и обратно топают, они тою стороной, тем берегом, а я этим: я их увидела они - меня, а чего кричат - не понять. Ну, взошла я в дом, а Сережка, он меня очень любил: где ты, фига такая была, а? - Где была, говорю, там уже нетути, а при всех скажу - уйду я от вас, одна с Катей проживу. (Катя тогда еще здоровая была.) Мать в слезы: ах ты горе мое, что удумала! - а сама все спрашивает: где была? Три дни я молчала, на четвертый открылась...

Мать-то старица моей матери вот что мне сказала: ты, говорит, старая блядь, повесь на рыло замок, не мешай молодым жить, чего вместе нажили, тем вместе и пользуйтесь, дочь нее страми, тещу зятю не показывай, а живи из их рук - вот и ладно будет.

Мать вернулась, ругается: матушка-старица! святая! а какие слова выговаривает! Однако сама потише стала, снова вместе за стол садимся, тут и лена у меня родилась, Макарий помер, много всякого было, да все и устроилось, как мать-старица сказывала.

Вот повезли мы картошку в Калязин, привезли, стоим на площади, и с других мест люди понаехали, и подходит ко мне мужчина незнакомый: здравствуйте, говорит, вроде где вас видел. Что за человек? - Не знаю, говорю, может, и видели, - а сама все думаю: что за человек? - А ты, спрашивает, у матери-старицы не бывала ли? - Случилось, была однажды. - Ну, а я за тобой как раз и стоял! Тут я его и вспомнила: что вам, спрашиваю, мать-старица ответила, по какому делу?

А дело такое:

порядили, говорит, меня лес возить, у меня лошадь была, да столько порядили, что я лошадь запалил, а всего не вывез, у меня же за простой корову свели, в тюрьму грозят посадить: покупай лошадь да вози, или посадим! А откуда лошадь - и коровы нет! Пошел я к матери-старице, она мне сказала: ты, говорит, ничего не бойся, живи, как живешь, а кто у тебя корову свел, тот и вернет, а кто в тюрьму грозит, тот сам и сядет, ничего не бойся, живи, как живешь, ничего  не делай, только добейся до большого человека, говорит, до большого человека, до старосты. Какой такой большой человек? А она свое: живи, как живешь, ничего тебе не будет, только дойди до большого человека - ну, и благословила. Я дорогой все думаю, что за большой человек, да вдруг и понял - пошел в Калинин, где пешком, где зайцем, но добрался, нашел дом его, он вот, навстречу. - Вы, спрашиваю, Михал Иваныч? - Я, говорит, а вы кто будете, по какому делу? - Так и так, говорю, лошадь пала, корову свели, что мне делать? - Безобразие, кричит, достает бумагу, написал: вот, отдайте в сельсовет, только сами, смотрите, не читайте, бумага секретная, и ничего не бойтесь, живите, как живете. - А как вы, спрашивает, сюда добрались? - Так и так, говорю, Бог помог, пешим ходом. - Безобразие, кричит, достает из карману деньги: вот вам на дорогу и на расходы. - А вы, спрашивает, колхозник? - Никак нет, говорю, меня принимать не хочут. - Как это так, не хочут! - отобрал ту бумагу, другую написал, тоже, говорит, не читайте, идите с Богом.

Отнес я письмо в сельсовет, что дальше, думаю, будет? Три ли, четыре дня прошло, я в огороде копаюсь, вдруг, смотрю, мою Зорьку ведут - куда ведут бедную? - На-те, говорят, твою скотину, она не наша и нам не нужная. Вот как! Погодя в сельсовет вызвали, а там какие-то, говорит, пижоны городские сидят, председателю холку мылят: чтобы этого человека немедля в колхоз принять, не притеснять, обид не делать, пусть живет, как хочет, чтобы ни-ни, его не трогать. Вот как! С той поры горя, говорит, не знаю, все точно, как мать-старица сказывала.

Вот ведь сказала мне, что в детях мне счастья не будет, так и вышло: одно детно мое - хворое, а другое - больно гордое...

Как корову испортили, а баушка исправила

 

Была у меня корова, такая хорошая, такая хорошая, я такой не видывала, дойная, межмолок и недельки не хоживала, а молочко жирное, по полкринки верху - така удачна корова! Ну. Послали мен в Калязин от колхозу, телят примать - мужик мой, хозяин-от подоил бы, да его как раз в лес порядили, - я и проси соседку, уж по имени не скажу, наскось от меня жила, бескоровная: подой, говорю, мою Зорюшку, да с дойки себе кринку бери, да курей покорми. И уехала.

Ден пять меня не было. Ну, соседка доила, пятнадцать кринок себе взяла, мне не жалко, вот вернулась я. Иду с полдника, тут мне Настя Челнова: налей, говорит, молочка мне, я и налила ей из подойника криночку. Отобедала, в огороде чего ни-то делаю, часу не прошло, ко мне Настька-то Челнова бежит: ты чего же, говорит, молока мне кислого налила, совести у тебя нет - и страмит меня.  - Что ты, говорю, ведь парного из подойника налила, какого кислого, Господь с тобой! - Как же не кислого, ведь вода одна, только творогу кусочек плават.

Никогда у меня так и не было: поглядела по кринкам, а в них и то одна вода, а ж не сыворотка, только водичка, такая синенькая - вот ведь как! Ну, и пошло: подоишь - молоко, что простынет - вода, испортили коровушку, отняли молочко - что мне делать-то? И продать ее жалко, ведь какая корова молочная, да и как продашь, приведут назад, скажут, что же ты корову порченную сунула - стыд. Я людям зла никак не делала, за что же меня обидели? Или из зависти? А чему было завидовать, только вот корова да мужик, хозяин-от, работящий был да не пьянистый, даром что сухорук...

Думали мы, думали - надо корову сдавать, порча на ней, не поправится, зря только корму ест. Ну, решились, да все откладывали, вот уж и лошадь хозяин в колхозе выпросил. Вот сегодня и поведем.

А я с полдника в последний разочек иду, я-то с полдника иду, я-то с полдника иду, подойник полный несу, а сама ревмя реву.

А тут какой ни-то старичок при дороге сидит, яичко лупит: ты чего, молодая, плачешь? Да как же мне не плакать, говорю, какая-от корова была, а теперь одна вода. Я уж и ветенару показывала: ничего, говорит, корова здоровая, не больная, молоко, видно отняли. - А ты к баушке сходи, старичок-то говорит. - Уж у трех была: ничего, говорит не поделаешь, продавай, говорят, пока вовсе не иссохла. - А ты еще раз сходи, я-те скажу, куда. Ну, сказал он мне: на Хотиловым было Волосово - его-то сейчас и следа нет, - а за Волосовым был лес, большой, а в лесу, говорит, сторожечка, Параскева живет. - Вот уж баушка, так баушка, коли скажет, продавай, значит, делать нечего.

Я подойник-то поставила, а сама, в чем была, побежала. Дошла до Волосова, нашла тропиночку, вот сторожка, гляжу, на пороге-то старуха сидит = и така некрасивая, маленькая да горбатая, да безволосая, на носу бородавища - вот така и три волосины торчат: - Тебе чего?  - Параскеву-баушку надо мне. - Ну, я Параскева, а тебе чего? - я, говорю, из Хотилова, молоко отняли, поглядела бы, Параскева-матушка, уж я бы век за тебя молилась. - Нечего, говорит, и глядеть-то, да и стара я ноги топтать, сколько мне годков-то, думаешь? А ей, Параскеве-то, сто восемь лет. - Посиди, говорит, тут, пока позову, а сама в избушку вошла, ворчит там чего-то, мне аж страшно. Убежала бы, да корову больно жалко. Ну? Кликнула меня погодя: заходи, говорит, я-те скажу, а сама на лавке сидит, из горшечка воду льет в бутылочку: вот, говорит, доила твою корову чужая женщина, черна да косоглазая, они-то, косоглазые, у них глаза завидущие, а зовут эту женщину так-то (я-то у ж не скажу, чего лихом поминать), а живет, говорит, от тебя наскось - как доила твою коровушку, приговаривала: молоко мне, а вода вам, отняла молоко. Тут дала мне баушка бутылочку, научила, что и как делать, а ни денежки с меня не взяла - за пяток яиц да за спаси Господи.

Я домой-то уж к вечеру долетела, хозяин ругается: зря телегу в колхозе выпросил, отказался теперь, где, кричит, ты растакая была! Я молчу - не велела баушка сказывать.

Тут стадо пришло, я и сделала, как велела Параскева: привела корову ко двору, а во двор не пускаю, на пороге дала ей пойла хлебного, с той водой из бутылочки, да на ухо ей “Отче наш” прочла, и попрыскала в столе, уж потом корову поставила, только доить мне было велено не сразу, а час погодить. Погодила с час, подоила Зорюшку, ну молока, как всегда, полный подойника, а парное-то  оно, молоко молоком - мы-то сами его уже не ели, мало какое колдовство в нем. Ну, разлила по кринкам, поставила, и легли мы спать. Я-то баба была здоровая, крепкая - не сплю, ворочаюсь, а кровать подо мной - скрып, скрып, хрум, хрум. Ворочалась, ворочалась, да полезла смотреть: одну кринку смотрю - молоко, ив другой - молоко. Лягу опять, ворочусь туда-сюда, опять встаю, гляжу - молоко. Уж хозяин мой говорит: ты чего, говорит, не спишь, у тебя чего, шило, что ли, в жопе. Прости меняя, Господи! А я спать не могу, до утра не уснула, а утром - опять, гляжу, молоко. Вот как!

Параскева-то эта, знаешь, чья была? Она бабка Ивана Алексеича, колдуна-то, корзинщика, у которого ты дом купил.

Как мужик пропал

 

 У Анюты с Красной Горы, у Бобровой, мужик пропал без вести: ушел утром, не вернулся, нет и нет его - куда человек делся? Уж искали его, заявили в милицию, и Анюта совсем будто ума решилась - ходит по деревням, дом забросила, всякого спрашивает: никто не видал, может, он замерз или убитый - три недели нет мужика. Добралась она до Калязина, спрашивает: не видали такого да такого-то? Говорят: вроде не было, а ты поди-ка к матери-старице, она, может, знает, - дело было под Рождество. Мать-старица в Калязин на Рождество да на Паску наезжала, ей и комнаты особые держали. Побежала Анюта, указали ей, в гостиницу, там при церкви гостиница была, добилась до матери-старицы: помоги Христа ради, мать-старица! - Ну, говорит, пойдем в церковь, помолимся Богу. Помолились они в церкви-то, а мать-старица молчит, только про разное разговаривает и от себя не отпускает, посадила с собой ужинать, положила спать на сундуке, а про мужа ей ничего не говорит.  А на утро сказала: пора тебе, Аннушка, домой возвращаться, домой вернешься, там все и откроется, только я тебя покуда никуда не пущу - хорошему человеку хорошая дорога! - посиди здесь, погоди, позову.

Ну, сидит Анюта час, сидит другой, домой собралась, а мать-старица все не зовет; сидела, сидела, не вытерпела: благослови, мать-старица, домой пойду. - Погоди, не спеши, хорошему человеку - хорошая дорога. Ну, Анюта сидит, уж обед прошел, дело к вечеру близко - куда пойдешь? Опять сунулась, да монашенка не пустила: не докучай матушке, сказано тебе ждать - жди. Позвала тут мать-старица Анюту, благословила: вот теперь ступай, ничего не бойся, хорошему человеку - хорошая дорога.

Отошла Анюта от Калязина с пол версты, говорит, не больше, вдруг на закате туча черная, страсть, ветер поднялся, прямо ураган, со снегом, с ног сбивает, шагу не шагнуть, а дороги уже и не видно: мга и мга, снег метет - ну, думает, пропала! Тут на нее прямо какие-то мужики наскочили, человек шесть шли, гуськой, друг за друга держатся: гляди, кричат, баба сидит, чего сидишь в снегу-то, дура, заметет. Ухватилась она за последнего - на дорогу ее и вывели: на-ка палку тебе, ловчее идти с клюкой-то, - и пропали, как не были, и ветер стих, уж темно почти.

Идет  Анюта по полю: страшно, говорит, все оглядываюсь, нет ли волков. Вдруг санки едут, тройка - налетели на Анюту: стой, баба, куда идешь? - разбойники! - Отпустите душу на покаяние, чего с меня взять, я домой иду, мужик у меня пропал. А в санях двое сидят, медвежьей шкурой укрываются: полезай-ка, баба, под шкуру, мы тебя мигом доставим. Она упирается, ну, ее под полость сунули, в ноги, там аж жарко, и поехали. Сидит, конечно, зубами от страха стукает, только не долго ехали: вылезай, говорят, в этот дом пойдешь, там вдова живет, скажешь - от Ивана Степаныча, утром за тобой заедем.

Там, и правда, вдова жила, накормила картошкой, спать на печь положила: ты уж скажи, говорит, Иван Степанычу, что я тебя хорошо приняла, а то он рассердится, а он у нас главная советская власть, хороший человек, меня с детишками жалеет - не говори, что плохо встретила.

Утром-то Анюту прямо на дом доставили и уехали, а Иван Степаныч, говорят, скоро тоже пропал куда-ни-то.

А откуда, она, мать-старица - по-разному говорят. Кто - монашенка, говорит, откуда-то, из Латвии, что ли, беглая. Кто иначе говорит. А которые сказывают, будто пьянюшка она горицкая - им не верь. Врут! - я-то знаю.

Сорок Богородиц

 

У меня было два брата было: Сергей да Николай, оба на войну пошли, письма писала сперва, а потом нет ни весточки, ни письма - живы, нет ли, не знаю. Мать наша тогда уже померла, одна я осталась с Катей, с дурочкой, она у меня лошадью убитая, плачу, не сплю, работа из рук валится - живы ли братья? Тут женщина одна меня научила: прочти, говорит, в ночь под пятницу сорок “Богородиц”, прочти десять, положи десять поклонов и еще прочти “Отче наш” и еще десять поклонов - я и стала: десять “Богородиц”  прочту, десять земных поклонов отобью, десять “Отче наш” и еще десять поклонов: матушка-Богородица, покажи ты мне Христа ради, где братья мои, живы ли, зарыты или так лежат.

Я с работы была, устала, да еще утомилась, кланясь-то, сон нейдет. Ворочаюсь с боку на бок, уж светать стало, не заметила, как уснула. И вот что мне приснилось, ей-богу, как сейчас вижу:

вышла я из дому, иду к матери, мы тога уже с ней разделились, а она у окошка сидит: ты куда это, дочка, идешь? - Иду братьев искать, отвечаю, а где искать, не удумаю. - На-ка, дочка, корзиночку с гостинцами, иди прямо до Каменецкого бора: там уж близко, - а я про такой бор Каменецкий не слыхивала, но пошла. Дорога все в горку, солнце высоко, бегу - вот бор какой-то, а под ним река, широкая, как Волга, не перебраться, ни моста, ни лодки. Вдруг, смотрю, вьюноша в челночке плывет: ты куда, спрашивает, идешь?  - Братьев ищу, на войне они, перевези на ту сторону. А это Михаил Архангел был: нет говорит, нас двоих лодка не вынесет, но я тебе помогу!

Гляжу, а заместо реки - ручей да две жердочки, а самого-то нет.

Перешла я по жердочкам и дальше бегу: вот поле, вот дом какой-ни-то, длинный-предлинный, кирпичный, сам низенький, возле него немец в железной шапке с ружьем, сторожит. Я ему: пусти меня, немец, погляжу, не здесь ли братья мои, я им гостинец несу, - а он лопочет, чего не пойму, и ружьем машет. Потом, однако, пустил: вхожу, а там народу видимо-невидимо, мильон - кто живой, кто раненый, кто убитый, все туда-сюда ходят, как неприкаянные: где, думаю, тут найти, самой не потеряться бы. Ан ко мне Коля навстречь: ах ты фига такая, как ты тут оказалась, как фронт перешла? Так и так, говорю, тебе да Сережке гостинца принесла, искала, Господь помог! Живы ли?

- Я-то, говорит, пока  живой, а Сереня совсем плохой. Так вот и сказал: я пока живой, а Сереня совсем плохой.

Взял корзинку с гостинцами, а меня повел в какую-то горницу: жди здесь! Вошла я, гляжу, иконы висят, Богородицы, стала считать - а их сорок штук. И проснулась.

Так оно и было, как приснилося: Коля тогда в плену сидел, а Сергея уже бомбой убило.